Предѣлъ Скорби. Китайскіе Разсказы. Хайлакъ - [53]

– Маджи… Что ты!? Это я… И… твой учитель!

– Нѣтъ, нѣтъ… не трогай меня… Ты убилъ моего отца… Всѣ такъ говорятъ въ школѣ… Ты, вѣрно, убилъ и Ліенъ… А теперь хочешь убить меня… Нѣтъ, нѣтъ… не трогай меня… Я знаю, вамъ, заморскимъ чертямъ, нужны человѣческіе глаза для вашихъ волшебствъ… но ты не трогай меня, возьми лучше глаза моей матери, которая все равно не шевелится…

Онъ юркнулъ въ уголъ и раньше, чѣмъ я сообразилъ въ чемъ дѣло, затрещала тамъ бумажная перегородка, блеснулъ сквозь пробитую дыру свѣтъ, и мелькнула фигура ребенка. Топотъ быстрыхъ шаговъ загремѣлъ на верандѣ и во дворѣ. Когда я вышелъ наружу, мальчика и слѣдъ простылъ.

Гулко гудѣлъ въ монастырѣ знакомый вечерній благовѣстъ. Или нѣтъ: это гудѣли у меня въ ушахъ странные голоса! Быстро потухала на небѣ короткая южная заря. Или, можетъ быть, темнѣлъ въ глазахъ у меня весь свѣтъ!? Темнѣло небо, темнѣли окружности… Влажная душистая прохлада повѣяла съ окрестныхъ садовъ… Я ее слышу, до сихъ поръ ее помню… Вдали надъ тускло блестящей рѣкою зажигались цвѣтные огни… Все это вмѣстѣ съ землею слегка колебалось подъ моими ногами въ тактъ колокольному звону… Вдругъ необоримый ужасъ охватилъ меня. Мнѣ показалось, что мое сознаніе падаетъ куда-то въ разверзшуюся передъ нимъ бездну, и я опрометью бросился по тропинкѣ на заводъ.

Когда я разсказалъ о случившемся Ѳомѣ Ѳомичу, тотъ привсталъ отъ волненія съ дивана.

– Вотъ вамъ и филантропія! – сказалъ онъ сердито. – Вы не знаете, чѣмъ это пахнетъ! Да тутъ всѣхъ насъ перерѣжутъ!..

Онъ долго молча расхаживалъ по кабинету, наконецъ обратился ко мнѣ почти грозно.

– Пошлите ко мнѣ Стежнева и сейчасъ же не медля собирайтесь въ путь… Сторожъ пусть сбѣгаетъ на пристань и предупредитъ заводскихъ лодочниковъ… Для меня пусть заготовятъ къ разсвѣту паланкинъ къ даотаю… Знаете, что случилось? – обратился онъ къ вошедшему на зовъ колокольчика Стежневу.

И онъ сталъ пространно, дополняя своими соображеніями, разсказывать бухгалтеру о случившемся…

Я слышалъ разсказъ какъ сквозь сонъ: часто онъ пронзалъ меня, точно ударами шпаги, я вздрагивалъ, но не въ силахъ былъ произнести ни слова ни въ защиту себя, ни въ защиту поруганной дѣвушки и моихъ чистыхъ, добрыхъ намѣреній…

Я пришелъ въ себя только тогда, когда подо мною закачалась лодка, и мѣрно всплескивавшіе удары веселъ понесли меня плавно въ туманную черную даль тихо стонущей рѣки…

БОКСЕРЪ. Разсказъ.

Солнце закатывалось надъ долиною Уангъ-Мингъ-Хи, и мѣдно-красные лучи его мягко скользили по плѣшамъ старательно воздѣланныхъ холмовъ. Крѣпкія, приземистыя апельсинныя рощи стройнаго бамбука отбрасывали далеко на склоны полей длинныя, вечернія тѣни.

Это было время, когда земледѣльцы открывали оросительные каналы верхнихъ полей, гдѣ рисъ уже достаточно выросъ, и наводняли поля нижнія. Поэтому надъ долиной носились въ порывахъ теплаго вѣтра серебристые, рокочущіе звуки бѣгущей воды. Вездѣ лилась она, сверкая какъ расплавленный металлъ, отражая по пути нависшіе надъ канавами кусты цвѣтущихъ, золотистыхъ и пурпурныхъ азалій, ржавые листья корявыхъ, маслоносныхъ дрыандръ и бѣлые стволы восковаго дерева съ тонкими вѣтвями и мелкими листочками, какъ у нашей березы.

Вся долина, свѣтлая отъ воды, кудрявая отъ растительности, усѣянная бѣлыми фанзами крестьянъ, казалась роскошной чащей, полной мира, труда и житейскихъ благъ. По серединѣ ея, сжатая плотинами и охранительными насыпями, плыла мутная, многоводная Та-Шуей-Хи. По берегамъ ея густо пестрѣли людныя деревни, мѣстечки и города, окруженные зубчатыми стѣнами. Красиво выгнутыя, трехсложныя крыши пагодъ и буддійскихъ монастырей, крытыя желтой глазированной черепицей, блестѣли въ рамкахъ своихъ зеленыхъ садовъ, точно золотые ларчики тонкой старинной чеканки.

Недалеко отъ небольшой фанзы съ красною черепичатой крышей работали на чайной плантаціи два крестьянина, одѣтыя въ синія нанковыя шаровары и такія же куртки. Они ползали, низко согнувшись среди небольшихъ сѣрыхъ чайныхъ кустовъ, разсаженныхъ правильными рядами въ разстояніи двухъ – трехъ саженей другъ отъ друга. Китайцы вырывали сорную траву, разрыхляли маленькими мотыгами почву и подкладывали удобреніе подъ корни уже лишенныхъ листьевъ деревцовъ. Верхнее платье крестьянъ и большой фарфоровый чайникъ, оплетенный соломою, лежали недалеко, подъ сѣнью апельсиннаго дерева. Старшій крестьянинъ работалъ прилежно, не отрываясь ни на минуту, но молодой частенько подымалъ вверхъ голову, чтобы расправить члены, или уходилъ напиться холоднаго чаю изъ чайника и въ то время посматривалъ осторожно на сосѣдній холмъ, откуда неслись веселые звуки любимой китайцами пѣсни „Синъ-Фа“, напѣваемой женскими голосами. Старикъ поймалъ взглядъ молодого и нахмурился.

– Торопись А-Пе! Солнце уже низко. Что скажутъ сосѣди, когда оставимъ безъ пищи въ семейный нашъ праздникъ нѣсколько нами-же вырощенныхъ кустовъ? Вѣдь они тѣ-же дѣти наши! Напрасно ты смотришь на западъ: не оттуда прійдетъ твое счастіе…

А-Пе опустилъ голову, и небольшія его руки проворно замелькали надъ грядами земли.

– Отецъ! – сказалъ онъ тихо, немного спустя. – Вѣдь ворожба мѣняетъ иногда свои предсказанія.