Предѣлъ Скорби. Китайскіе Разсказы. Хайлакъ - [45]

– Неужели вы вѣрите въ эти дощечки или въ этихъ противныхъ уродовъ, которымъ, я видѣлъ, вы ставили свѣчи въ монастырской рощѣ? – спросилъ я какъ-то Ліенъ.

Дѣвушка смутилась.

– Вы видѣли? Когда же это было.

– Да, вотъ хотя бы третьяго дня…

– Ахъ, правда! Да вѣдь это Тьенъ-Хо, госпожа неба и милосердія, буддійская Maia… Символъ добра и состраданія… У нея много общаго съ Богородицей, и у нея, какъ и у Той, ребенокъ на рукахъ… Конечно, я не вѣрю, и никто изъ насъ не вѣритъ, чтобы эти картины или статуи были сами по себѣ божествами… Но знаете, такъ иногда необходимо забыться, такъ хочеться оторваться отъ того, что насъ ждетъ… Только въ храмѣ есть подходящая для этого обстановка, и удается это намъ… Не все ли равно, къ кому обращаюсь я? Вѣдь въ сущности я обращаюсь къ Добру и Всепрощенію… Но если вы находите, что это не хорошо, то я не буду…

– Нѣтъ! зачѣмъ же!? На какомъ основаніи? – протестовалъ я, пораженный ея окончаніемъ.

– То же самое – предки! – продолжала она горячо. – Вѣдь предки то же, что родина, о которой такъ много пишутъ въ вашихъ книгахъ, по которой тоскуете вы… Вѣдь я не молюсь имъ… У насъ не молятся предкамъ. Жертвы, которыя мы имъ приносимъ: кадило, плоды, цвѣты… это только постоянное напоминаніе о нихъ, выраженіе нашей благодарности имъ, нашей памяти о ихъ трудахъ, подвигахъ и добродѣтеляхъ… Мы это дѣлаемъ не для нихъ, а для себя, для укрѣпленія въ себѣ хорошихъ намѣреній… Вѣдь почтенный мой учитель пишетъ ежемѣсячно письма къ своей матери?!. Я не вижу разумныхъ поводовъ, чтобы этого не дѣлать и огорчать отказомъ въ моленіяхъ мою мать, портить наши отношенія съ сосѣдями… Вѣдь всѣ сейчасъ же замѣтятъ, что у насъ отсутствуетъ алтарь предковъ… Что мѣшаютъ цвѣты, поставленные въ вазахъ по угламъ полки?.. Вѣдь они веселятъ глаза! Неправда ли?.. Вѣдь самъ мой уважаемый учитель, я замѣтила, любить цвѣты?.. – добавила она съ улыбкой. – Жертвенные плоды мы вѣдь поѣдаемъ или раздаемъ бѣднымъ… Нѣтъ, этого вы не требуйте отъ насъ!..

– Я ничего не требую…

– Вы, правда, не требуете… Но вы такъ презрительно и сурово смотрите на меня тогда, что мнѣ больно, что мнѣ стыдно… Во мнѣ просыпаются какія-то мучительныя сомнѣнія…

– Противъ этого я ничего не подѣлаю…

Дѣвушка замолкла и опустила голову внизъ. Мы нѣкоторое время молчали. Монастырскіе колокола вдругъ ударили дружно и гулко. Ліенъ вздрогнула.

– Это правда! Но вы научите меня… Вы такой умный, такой добрый… Что дѣлать, какъ устроить, чтобы я опять стала… могла, какъ раньше, молиться и жить какъ раньше?… Раньше все было – такъ просто, теперь все… спуталось…

– Опять… варварскій голосъ твой разбудилъ меня!.. Замолчи, большеногій попугай!.. – пробормотала Ханъ-Ми, просыпаясь въ своихъ креслахъ, послѣ короткой дремоты. – Складывай свои бумаги… и принимайся за ужинъ… Скоро придетъ отецъ!..

На этотъ разъ я даже радъ былъ ея вмѣшательству. Я вышелъ въ монастырскій садъ, полный благоуханія и вечернихъ тѣней. Я отыскалъ въ укромномъ уголкѣ мшистый камень и присѣлъ на немъ. И меня, я чувствовалъ, покидало спокойствіе, и осаждали многіе вопросы, и давно я уже не могъ молиться, какъ раньше!.. Но сильнѣе всѣхъ говорило во мнѣ состраданіе къ Ліенъ.

– Хао! Старшій нашъ братъ отдыхаетъ! Старшій нашъ братъ уже откушалъ свой ужинъ?.. Пусть старшій братъ, возвращается поскорѣе домой… Падаетъ роса, а съ ней приходятъ лихорадки… – раздался вблизи меня знакомый голосъ.

Я вздрогнулъ отъ неожиданности, но послушался, всталъ, и мы вмѣстѣ съ тучнымъ улыбающимся монахомъ пошли по широкой тропинкѣ, еще свѣтлой, среди чащи быстро темнѣвшаго сада.

– Старшій мой братъ печаленъ и задумчивъ…

Пусть старшій братъ не забываетъ, что величайшіе мудрецы напрасно старались разгадать загадку жизни…

– Такъ какъ разгадка ея въ самомъ бытіи, которое и есть ея источникъ… Змѣй, кусающій свой собственный хвостъ! – окончилъ я тысячу разъ слышанное отъ него поученіе.

– Совершенно вѣрно!.. – спокойно согласился онъ. – Такъ сказалъ великій учитель Фо!

IV.

Наступило унылое время зимнихъ дождей, когда все и даже надоѣдливый гулъ монастырскихъ колоколовъ казался сдавленъ и хриплъ. Затѣмъ подошли наши рождественскіе праздники, которые мы встрѣтили сообща довольно весело у управляющаго. Въ числѣ приглашенныхъ, какъ православный, былъ и мой Сянь-шань. Онъ держалъ себя съ большимъ достоинствомъ, усиленно старался говорить по-русски, не смущаясь шутками Стежнева и смѣхомъ присутствующихъ. Одѣтъ онъ былъ великолѣпно, въ шелковое фіолетовое, узорчатое платье. Я, видѣвшій его въ Пекинѣ въ періодъ крайней нужды одѣтымъ не менѣе нарядно, сильно подозрѣвалъ, что и эти шелки взяты на прокатъ. Но я ошибся. Сянь-шань на новой должности быстро оперился. Его столъ и домашняя обстановка замѣтно улучшились. Благодаря стараніямъ Ліенъ, которая въ сущности завѣдывала всѣмъ въ домѣ, чистота и порядокъ царствовали тамъ для китайцевъ необычные. Наконецъ, у Сянь-шаня стали водиться, несомнѣнно, деньги. Онъ то и дѣло, подъ предлогомъ „дѣлъ“, отлучался въ городъ и проводилъ ночи внѣ дома. Чтобы избавиться отъ воркотни Ханъ-Ми, онъ отпускалъ ей въ такихъ случаяхъ большія суммы денегъ на покупку опіума или прямо приносилъ ей шарики его, какъ городской гостинецъ. Несчастная все болѣе и болѣе худѣла, воспаленные глаза ея безпокойно бѣгали по сторонамъ, а руки и ноги безсильно гнулись и дрожали, неспособныя ни къ какой работѣ. Ліенъ замѣчала все это, и грусть не покидала уже ея нѣкогда веселаго и оживленнаго личика. Согласно китайской морали, она не дѣлала все-таки никогда малѣйшаго замѣчанія родителямъ ни въ глаза, ни за глаза. Казалось, она не позволяла себѣ задумываться ни о своемъ положеніи, ни о своемъ будущемъ.