Праздник старух на море - [2]

Назавтра я сама подошла к Ромке. - Знаешь что, Простокваша, - и вытянула руку. На запястье у меня висели синие стеклянные бусы. - Это тебе. Носи на здоровье. Надо сказать, что эти бусы в детстве мне отдала бабка. Я сидела в ее комнате, и она раскладывала на столе свои украшения из полиэтиленового мешочка, который она прятала в старых, штопаных чулках. У нее было несколько золотых колец, одно даже с маленьким бриллиантом, но мне они не нравились. Они казались мне плоскими и мутными, такими же, как серьги в бархатных коробочках. Мне нравились бусы. Яркие стеклянные бусы в несколько рядов - красный, синий, фиолетовый. Я плакала. Я умоляла бабку отдать мне эти бусы. Обещала хорошо учиться. Но бабка была неумолима. - Куда ты в них сейчас? Отдам, когда вырастешь! Но был еще один мешочек с порванным ожерельем. Синие стеклянные бусинки раскатились по дну и светились сквозь мутный полиэтилен. Бабка отдала мне этот мешочек. - Нанижи на нитку и носи на здоровье! Но я не стала низать их на нитку, я просто любовалась на них, не развязывая мешочка, а потом потеряла среди игрушек. И нашла через несколько лет, в мае, вернувшись из бассейна. - Пусть все, что я захочу, сбудется в жизни, - загадала я и продела нитку в самую большую бусинку. И дальше нашептывала на оставшиеся маленькие: - Будет со мной, будет моим. Будет со мной, будет моим! - Но ведь я же не девка, чтобы безделушки носить, - удивился Ромка, снимая ожерелье с моей руки. - Все равно возьми, - сказала я. - Пусть у тебя лежит. Ночью мне приснилась старуха Раиса Ивановна. Она манила меня тонким длинным пальцем, но я не шла. Тогда она стала им грозить. - Смотри у меня, - говорила она, - смотри! Я теперь поняла, зачем ты приходишь ко мне каждый день с хлебом и кефиром! Так ты не для меня стараешься, да? Ты зачем моему внучеку подарила заговоренные бусы? Теперь-то я наконец раскусила, зачем ты приходишь и зачем ты подглядываешь за ним! Наутро в воскресенье я должна была нести ей кефир и селедку, но я боялась. - Милая моя, - сказала старуха и заплакала, когда я все же протянула ей пакет с кефиром сквозь прутья оконной решетки. - Только ты обо мне и заботишься! Я им не нужна, не нужна, ни сыну, ни внучеку... Но мне слышалось совсем другое: - Я все знаю, все, - казалось мне, шепчет старуха. - Ты заговорила бусы, заговорила... Ты страшная, темная ты! Ты только хочешь казаться добренькой. Я тебя разгадала... - Ты сделала уроки? - привычно спросила старуха. И я, радуясь вопросу, ответила: - Нет, даже не садилась. И тут же попросилась домой, но старуха не пустила. - Я хочу умереть, - сказала она мне через решетку. - И я тоже хочу, - ответила я, но она не заметила. - Тошно мне, тошно. Старая я стала, глаза не видят совсем, ноги не ходят. Знаешь, как без глаз плохо? А без ног? - Я хочу умереть, - снова повторила я. - Да что ты, милая, да что ты! - замахала на меня старуха. И я пожалела о сказанном. Я не хотела ее пугать. С раннего детства во мне что-то ныло, не переставая, иногда я забывала об этом, но с годами ощущение усиливалось настолько, что порой я не знала, куда от него деться. Я думала, что старуха расскажет мне о смерти. Но она ничего не знала. Знала только Галя. Я встретила ее сразу же, как вышла от старухи. Старуха выплакалась досуха, до дна. Ее глаза покраснели и остро поблескивали на маленьком круглом лице. Губы подпрыгивали и шепотом выговаривали наши имена. Старуха неотрывно, пронзительно смотрела на нас. - Побегаем? - предложила Галя и побежала, не дожидаясь ответа. Я побежала за ней. Галя была маленькая, ниже меня на голову, и я думала, что вот-вот нагоню ее, но, когда я протягивала руку, чтобы схватить ее за розовый шарфик в коричневую клеточку, она резко отскакивала в сторону и удивленно оглядывалась на меня. Она смотрела так, как будто бы мы вовсе не договаривались бегать, и она удивлялась, почему это я ее преследую. - Ты что, Галя? - спросила я и остановилась. Тогда она тоже остановилась и снова предложила: - Побегаем? И мы снова помчались, заглатывая на бегу пыль Варшавского шоссе. И вдруг мне показалось, что она куда-то ведет меня. Мы бежали к Чертановским прудам. Когда я выдыхалась и мне становилось тяжело, она останавливалась поодаль, поджидая, но, как только я приближалась, она сразу же бросалась бежать и снова удивленно улыбалась из-за плеча. У нее было маленькое кукольное личико, но не хорошенькое личико немецких кукол из магазина, а неподвижное лицо пластмассового пупса с круглыми серыми глазами, круглым ртом и желтыми кудряшками, падающими на глаза. И вдруг я поняла, что мы с ней как-то связаны, и бежать за ней стало не весело, а жутко. Галя скрылась в подъезде высотного дома. Сразу же, как я вбежала за ней, на лестнице погас свет. - Поймай меня, - позвала Галя с верхней площадки. Я медленно поднялась по ступеням, остановилась там, откуда доносился ее голос, и прислушалась. Из угла раздалось сдавленное хихиканье и сверкнули два круглых глаза. Я тут же вытянула руку, но поймала пустой воздух. - Обманула! - засмеялась Галя сверху. - Ах ты дрянь! - разозлилась я и побежала по ступенькам. Но следующий этаж снова был пуст. Я пробегала этаж за этажом и все никак не могла догнать, а когда звала ее, она не откликалась. Иногда я останавливалась передохнуть, в доме было двадцать четыре этажа; и я бы просто не смогла пробежать их разом. Во время остановок я думала, что Галя давным-давно спустилась вниз, незаметно прошла мимо меня в темноте и выбежала на улицу. Но тут же откуда-то из угла раздавалось придушенное хихиканье, и я поднималась все выше и выше. - Ты что, видишь в темноте? - наконец не выдержала я. - А ты, что ли, видишь? - ответила она откуда-то сверху. - Я не вижу. - И я не вижу. Больше она не откликалась. Наконец я увидела узенькую полосочку света. Она сочилась из приоткрытой чердачной двери, и я обрадовалась ей, как избавлению. Я открыла дверь и через окно вылезла на крышу. Крыша была пуста. Одни только трубы и провода, натянутые между телевизионными антеннами. Я думала: дойду до самого края и посмотрю вниз. Дул ветер, и мне приходилось нагибаться вперед, почти ложиться на его холодный пронзительный поток, потому что так было легче сопротивляться. И вдруг я увидела Галю. Она стояла ко мне спиной, но потом оглянулась, подняла свое зыбкое лицо и сказала: - Ох и долго же я тебя жду! Но я ничего не ответила, я бросилась к ней. Но она тут же отбежала на край крыши и сделала "ласточку". - Поймай меня! - крикнула она, заглушая ветер. Она смотрела вниз, ее мелкие кудряшки свесились с лица и потянулись к земле. А я боялась подойти. - Вернись назад, - попросила я. - Я тебя простила. Тогда она удивленно посмотрела на меня: - Но ведь я же перед тобой ни в чем не виновата. - Не виновата, - повторила я. - Ты разобьешься насмерть! Галя раскачивалась на самом краю крыши. От ветра ее платье взлетело вверх и закрыло лицо. - А смерти нет! - крикнула она. - Как это нет? - поразилась я, приближаясь к краю. - Старуха в четвертом подъезде умерла, а за ней старик. Ты помнишь их гробы? Такие красные с крестами на крышке. Их увезли на кладбище и зарыли в землю. - Ну и что? - засмеялась Галя, убегая от меня по краю крыши. - А ты знаешь, что они там делают под землей? - Они гниют. - Ну и что? И дальше я не успела ее расспросить, потому что она нагнулась и крикнула вниз: - Ромка! Простокваша! И тогда я подбежала к краю - посмотреть, но тут же отпрянула. Я никого не увидела: одна только зеленая бездна ахнула мне навстречу, взглянула глазами-листочками из палисада. Два синих пруда, как огромные ученические очки, лежали на дне в черной каемке песка. И еще что-то темное, свистящее мелькнуло на миг и тут же спряталось в тень от деревьев. Это темное выглянуло из другого мира, о котором я смутно догадывалась. И вот сейчас, когда все мои догадки и предчувствия уже готовы были открыться, испугалась. - Простокваша! - снова крикнула Галя, нависая над бездной. Но ее пронзительный голос так и не достал до дна. Дул сильный ветер, и ее крик отнесло на соседние крыши. Высоко над крышами пронесся ее крик, а внизу, со дна бездны, синеглазо следили пруды. Смотрели за полетом. - А сынок-то мой как будто бы не один, - рассказывала мне старуха и мяла клубнику столовой ложкой в тарелке с молоком. И я сразу подумала, что у него завелась любовь, которую он скрывает. Но старуха сказала: - Мне кажется, что в нем притаились два человека. Он когда трезвый, то такой добрый, ласковый, даже шутит со мной. А как напьется, то сразу же как зверь. И откуда в нем такое берется? Я настойки всю жизнь делала. Настойки и наливки. Я не знала, что они его погубят. Он еще мальчишкой таскал их с кухни. Так и пристрастился. Два человека в нем, два... - Старуха заплакала. - Но сейчас я вижу, что второй, злобный, прокрался в него трезвого... Он глядит на меня трезвый, и я вижу - хочет ударить. Руку заносит, но не бьет, а чешет затылок... Я верила ей, каждому ее слову. Она точно так же двоилась в моем сознании, и точно так же в ней явной проскальзывала старуха из снов. - Ты зачем внучека Простоквашей зовешь? Ему это обидно, - говорила она с укором, а мне казалось, что с угрозой. Я клялась, что больше не буду, но каждый раз, когда встречала его, не могла удержаться и кричала вслед: "Простокваша!", а потом забывала о нем, и он забывал обо мне, зато старуха снилась почти каждую ночь. - Милая моя, - сказала она мне во сне. - Я умру через три года! - Она сложила пальцы точно так же, как дети, которые показывают возраст, и повторила: - Через три... - И мне тут же стало ее жалко. - А ты, ты умрешь нескоро... - И она засмеялась, снова испугав меня. Через три года Ромка стал носить мои бусики, но в мою сторону даже не смотрел. Он, наверное, забыл, что это я их ему подарила. В нем по-прежнему боролось юное и детское. Детство ненавидело юность, ревновало и наперекор выступало прыщичками на лице, а юность в ответ превращалась в пух над верхней губой. Митька Козлик стал сутулым и сиплоголосым, и на него я даже не смотрела. У метро "Пражская" бродили подросшие Женя Дичко и Галя Бабич. Они ходили от рынка к пивным ларькам, а от ларьков спускались к прудам. Я видела, что они тоже тоскуют, как и все жители станции "Пражская", короткопалая, с бугристыми ладонями Женя Дичко и тоненькая Галя в сапогах-ботфортах с красными отворотами выше колен. С годами неподвижность Галиного лица прошла, и осталось усталое личико в тонких кудряшках. Женя Дичко иногда поколачивала слабенькую Галю, а Галя в ответ огрызалась. Летом они сидели на прудах и боязливо высматривали мальчиков. Иногда купались и уплывали дальше всех - к середине пруда, мимо домика с лебедями. Потом шли в коммерческий магазин смотреть на платья. А если магазин не работал, то Женя Дичко открыто курила перед витриной. Галя курила тайно. Они не понимали, что с ними происходит. Под нашим домом меняли трубы. Рабочие вырыли длинную канаву под окнами первого этажа. Они стояли по пояс в земле и матерились. Под землей узлами переплетались корни деревьев, особенно разрослись корни сирени. Рабочие вырывали их и выбрасывали из канавы вместе с комьями грязи. Наверху, на деревянном мостике, перекинутом через канаву, стояли второклассники и внимательно смотрели за тем, что происходит под землей. Я сидела на кухне у старухи, когда вошел Ромка в моих бусах. - Что ты как девка ходишь? - сказала ему старуха и длинными пальцами потянулась к его горлу. Но он отстранил руку. - Мое дело. И старуха отступила. - Рома, не бери настойку из шкафа, - жалко попросила она. - Я клюквенную возьму, бабушка. - Оставь клюквенную, - умоляла старуха, - а то придет Вадим и будет меня бить. - Он же не любит клюквенную. - И Ромка открыл шкаф. - Да ему все равно! Он придет, ему хоть что подавай, хоть клюквенную, хоть водку. А так - пустой шкаф. Ведь побьет, точно побьет! - Не побьет, - отмахнулся Ромка, забирая настойку из шкафа. Старуха подслеповато щурилась: - Оставил, родимый? - Оставил, оставил, - сказал Ромка, уходя. А мне шепнул: - Приходи в третий подъезд. Я стала отпрашиваться у старухи почти сразу же, как он ушел, но старуха умоляла: - Посиди, пока не придет сын! И мы молча сидели. А когда он пришел, то первым делом ударил ее наотмашь, но не сильно, и даже, я думаю, совсем не больно. Просто мокрый чавкающий шлепок. Старуха сразу же указала ему на шкаф и даже не заплакала. И когда он увидел, что в шкафу пусто, он не стал ее бить, а только сплюнул и сказал: "Будь ты проклята, старая! Будь проклята!" Еще несколько раз повторил заплетающимся языком и ушел. Старуха засмеялась: - Там под столом, видишь, стоит коробка с луком? Под луком на самом дне я припрятала две бутылки рябиновой. Достань их и иди! Я обрадовалась легкости просьбы и скорому моему освобождению. Я нашла ее бутылки и выбежала на улицу. Я видела, как она позвала рабочих, возившихся под окном: - Угощайтесь, милые! Они сначала не поняли, о чем это она, но один все же вылез из канавы и подошел к ней. Она молча протянула ему обе бутылки в просвет между прутьями решетки и снова опустилась на табуретку. Рабочие пили прямо в канаве за здоровье старухи, подмигивали друг другу и потешались над ней, а она улыбалась им в ответ. Было девятое число осеннего месяца. Я вбежала в третий подъезд, а там на площадке между этажами уже стояли Женя Дичко и Галя Бабич и Ромка угощал их настойкой. Тоненькая Галя Бабич унесла кружку из пивного ларька, и он наливал им прямо в эту кружку. Я не стала к ним подниматься, и получилось, что я опять подглядываю за Ромкой. - Почему тебя называют Простокваша? - спросила пытливая Галя. - Я уже не помню. - Откуда у тебя эти бусики? - спросила Женя и потянула за нитку. - И этого я тоже не помню, - ответил Ромка, отстраняя ее широкую руку. Я верила, что он действительно не помнит. Только я одна могла ответить на все их вопросы. - Ты нас по очереди целуй, - сказала Галя, - сначала меня, потом ее. И он целовал их по очереди. Сначала Галю, а потом Женю Дичко. Было девятое число осеннего месяца. Почтальонша позвонила в дверь к старухе, но никто ей не открыл, никто не обрадовался ее красному платку. Дверь была не заперта, поэтому она сама вошла в квартиру и привычно прошла на кухню. - Надбавка, - сказала почтальонша. - Надбавка за все лето, за три месяца бедности. Вот, распишись здесь, - и протянула ведомость. Старуха сидела у окна, опустив голову на руки. Под окном валялись пустые бутылки из-под рябиновой настойки. Рабочие ушли. - Ладно, спи, - вздохнула почтальонша и сама расписалась за старуху. И ей сделалось очень легко. Через три дня сын с внуком отвезли старуху на Покровское кладбище. Последний раз она приснилась мне жалкой, а не страшной, именно такой, какой была в жизни. - Зачем тебе мой внук? - плакала она. - Оставь его, оставь... Над "Пражской" нависли осень и сумерки. - У Назаровых умерла Раиса Ивановна, - горевала моя бабка. - Скоро и мой черед. Скоро мы с ней, родимой, свидимся. Скоро и меня отвезут на Покровское кладбище... А ты знаешь журнал "Чудеса и приключения"? Там пишут про все небывалое, что творится в жизни, и всему дается объяснение. Вот, например, ты слышала про Николая Угодника? У одной девушки был жених Николай, и она ждала его откуда-то издалека. А был Великий Пост, Страстная Неделя. Ее мать пошла в церковь, а девушка позвала к себе гостей. Мать и говорит: "Сегодня нельзя веселиться!", но девушка не послушалась. Гости пришли и стали танцевать, а девушка осталась без кавалера. Тогда она сняла с угла образ Николая Угодника и говорит: "Коля, потанцуй со мной!" Гости ее просят: "Не надо! Поставь образ, поставь!" А она смеется: "Если Бог есть, то Он меня накажет". Только сказала, как сразу же окаменела. Стоит с иконой и не может с места сойти, а по ночам кричит: "Страшно мне, страшно! Молитесь за меня!" Ты знаешь, я ведь в этом месяце получила надбавку к пенсии. Может быть, выпишем этот журнал, а? И я пошла на почту. Я встретила Ромку вечером в июне, и он впервые повел меня к себе домой. Мы прошли по коридору мимо кухни. У раскрытого окна по-прежнему стоял табурет. Улицы сквозь решетку было не видно, потому что со дня смерти старухи сирень разрослась и почти полностью закрыла двор. Она закрыла двор своим цветением, потому что окно стало не нужно. Некому было в него смотреть, некому было сидеть на табуретке и выглядывать красный платок почтальонши. Кухня опустела. - Вы больше не делаете рябиновые настойки? - спросила я. - Отцу вот так, - и Ромка провел рукой по горлу, - вот так хватает водки. А я не умею. Да и незачем. - Где мои бусы, Ромка? - вспомнила я. - Помнишь, такие синие стеклянные бусы? - Они порвались. Его комната была маленькая, красная. Красные ковры на трех стенах, и четвертая стена - окно с красными узкими шторами. Между ними оставалась щель, в которую лился красноватый вечерний свет. - Что у тебя было с тем парнем из десятого класса? - небрежно спросил Ромка. - Он приезжает в школу с "Нахимовского проспекта". Как его зовут? Но я ничего не ответила. Я молча легла на его постель, увидела розоватый потолок, а потом его лицо с расширенными глазами, склонившееся надо мной. Он молча стал расстегивать рубашку, и когда ее края уже совсем разошлись, показав плечи и впалый живот, и он уже совсем хотел ее скинуть, я сказала: - Не надо. Ты знаешь, Роман, мне тебя не надо...