Праздник побежденных - [41]

На Феликсе был старый американский свитер — на ярлычке надпись «Моль не берет», и действительно не берет. Сволочи, вот так вещи делают! Пять лет ношу, никак не сношу, а выкинуть жаль. Он лежал в свиной жиже и почем зря честил «экономическое чудо» и улыбчивого американского президента, и сенаторов — спортивных, честных, мужественных, которых и близко не видел никогда. Однако пора! Он пересек песчаную дорожку. Снова выходит луна, но он уже у двери. Дом за парником, и Феликса оттуда не видно. Он, не таясь, развязывает веревочку на щеколде. В тамбурчике темень. Луч фонарика скользнул по дырявым халатам, по старым соломенным шляпам на стенах, по истоптанным башмакам. Он снял фартук и халат и ступил в парник, в такую влажную жару, что голова пошла кругом. Ему казалось, что он вдыхает горячее розовое масло, но усилием воли выстоял и осмотрелся. Над ним запотевшие стекла мутно голубеют и роняют капель. То здесь, то там кивала ветвь, но розы — их тысячи — белыми чашами воспарили над зеленью, и Феликс, очарованный, любовался ими.

Он расстелил халат, поверх фартук, достал кусачки и принялся за дело. На полу уже целая охапка. «Хватит», — говорил он себе, но продолжал одержимо ползать на коленях и кусать, кусать. Наконец остановился, упаковал цветы в фартук, затем в халат, связал рукавами и поясом. Тючок получился изрядный, тугой — что надо.

Феликс стоял на коленях и обсасывал поколотые пальцы, когда столбики лунного света шевельнулись и на пол рядом с тючком легла тень. Он присел на четвереньки и ослабел до тошноты. С той стороны стекла, прикрыв ладонями глаза, глядела баба. На стекле появилась еще одна вытянутая тень с папироской в зубах и ружейным стволом над головой. Вот тебе и русский примитивизм! Представление только начинается.

«Б-бу-бу», гудят за стеклом. Он печально смотрел на них, как на театр теней, и знал, пострадает не сказочное чудище, а он, единственный зритель. Это конец, если даже разобью стекло, то не пролезу в раму, думал он. Проклятая баба, не иначе, как она подняла переполох. Сейчас закроют щеколду, и я как в мышеловке. Тень сторожа выплюнула окурок и стащила с плеча ружье. Но главное спокойствие, в нем — спасение, уверовал Феликс. Он схватил тюк и спрятался за дверь в тамбуре. Снаружи под ногами проскрипел песок.

— Вась, а Вась, свет включи, — говорит баба и свистяще дышит.

— Да там же никого нету, — пробасил мужик.

— Сама щеколду веревочкой завязывала, а теперь ее нема, — значит, сняли. А там в мешочке семена лавра, по сто рублев за кило…

По трубкам раз, другой порхнул неон и засиял молочной дрожью.

— Кто есть, выходь, — раздается неуверенный голос, и в дверь заглядывает ружейный ствол.

Феликс оцепенело ждал, но сторож не вошел, лишь больше просунулся потертый ствол. Видна уж и веревка, и рука с заскорузлыми ногтями. Спокойствие, спокойствие, внушал себе Феликс и тогда увидел в щели немигающий, полный ужаса глаз, и тут же истошный бабий вопль потряс его. Феликс ногой ударил по ружью, и одновременно грохочущий огненный смерч взметнул пыль, взлетели с гвоздей соломенные шляпы. Феликс прыгнул на бородатое лицо, и оно с вытаращенными глазами опрокинулось. Он почувствовал под ногой мягкость тела и не оборачиваясь понесся вдоль парника.

— Д-е-р-ж-жи-и-и! — вопила баба.

Из-за угла возникла белая, в исподнем, фигура, в руках блестит топор. Феликс прижал к груди тюк, спрятал за него лицо и взял правее, ринулся на изгородь шиповника, напролом, успев подумать: если в кустах проволока — конец. Рывок! Тысячи игл обожгли руки, но лозы проломились, и он упал. Снова прогремел выстрел, отшуршав дробью в листве над головой. А из темноты выкатился пес и укусил за ногу. Он ударил его тюком, пес отлетел и снова кинулся, а впереди усердствует свисток, ухает овчарка, спешат на помощь. Феликс, схватив тюк и не раздумывая, прыгнул в густую темень оврага. Сначала он скользил как надо — на пятках и заду, потом свободный полет, треск ветвей… конец! — успел подумать он, — и удар головой о что-то твердое на миг лишил сознания. Потом вода. Вода заполняет рот, руки отчаянно скользят по глине, он вдохнул водой, раз, второй. Боже, утону ведь! — но выкарабкался на колени, откашлял воду, а шум потока уносил жалобный собачий вой. Пес сволочной тоже нырнул, решил он и наверху на фоне неба увидел людей. Они размахивали руками, что-то кричали, но поток глушил голоса. Они опустили фонарь, но овраг был глубок, и тень скрывала Феликса. Наверху сверкнул выстрел, и они исчезли.

Тюк уплыл или застрял в корягах там, посередине. Игра окончена! — и Феликс с болью в шее побрел, матерясь, подгоняемый потоком. Раньше, чем ожидал, он вышел к озеру. Здесь над гладью да при такой луне им удобно меня подстрелить, как о чем-то постороннем думал он, но не стал прятаться в камышах иль под ивами, росшими с краю озерка, а побрел напрямик по пояс в ледяной воде, но не чувствуя холода.

В тени деревьев он увидел знакомую решетку и парапет, а рядом, в тихом загончике, средь коряг и толстой пены что-то чернело. Он испугался догадки, но все в нем заликовало, даже шея перестала болеть. Он подбежал — и на поднятой им волне, прибитый к песчаной отмели, покачивался его враг — черный тщедушный пес. Феликс вытащил его за ошейник вместе с поблескивающей цепью, потряс вниз головой, чтоб сошла с легких вода и помассировал грудную клетку, затем приложил ухо к мокрому боку. Биения нет. Выпученные, словно в базедке, глаза остекленели, потертые зубы ощерены. Феликс так и стоял средь грязной пены с мокрым и тщедушным тельцем в руках. Вокруг, под луной, лежали берега в матовой росе, плакучие ивы опустили в воду серебристые космы, и Феликсу стал очевиден абсурд его положения. Почему я здесь? Почему мертвый пес в моей руке? Конечно, я и должен торчать в луже. Он рассмеялся и заговорил: