Праздник ожидания праздника - [25]

плетнем торчат кончики ушей и восковые рожки. Дедушка забрасывает охапку

кукурузных стеблей в загон, кончики ушей и рожки мгновенно исчезают.

Я чувствую удовольствие от каждого своего движения. Ноги мои чуть-чуть

дрожат, плечи ноют, и все-таки я ощущаю во всем теле необыкновенную

легкость, облегченность и даже счастье, какое бывает, когда после долгой

болезни впервые ступаешь по земле,

Тетушка выносит из кухни кувшин с водой и полотенце. Мы с дедушкой умываемся, тетушка поливает.

Пока мы умываемся, Ремзик, прикончив свою чернику, выхватывает у

сестренки последнюю ветку и убегает. Девочка заливается слезами, ревет,

глядя на мать бессмысленными и в то же время ждущими возмездия глазами.

Тетушка снова начинает ругать деда.

-- Чтоб ты подавился своей черникой, на черта она была нужна, -приговаривает она и грозит в сторону сына: -- А ты еще захочешь кушать, а ты еще вернешься.

Крепыш, насупившись, стоит за воротами. Видно, что он теперь и сам не

рад, потому что чернику уже успел съесть, а время обеда приближается. Из

кухни доносится вкусный запах чуть-чуть подгорелой мамалыги.

-- Что же ты, обещал мне новую ручку приделать к мотыге, а все не

делаешь, -- бросает тетушка в сторону деда, заходя в кухню.

-- Сейчас, -- говорит дедушка и подходит к поленнице, где свалено в

кучу несколько мотыг и лопат. Он подымает тетушкину мотыгу и одним ударом

обуха топорика отбивает лезвие от ручки. Дедушка наклоняется и берет лезвие в руки.

Я захожу в кухню и усаживаюсь у очага рядом с бабушкой. Высоко над

огнем в большом чугуне висит готовая мамалыга. Я вытягиваю ноги. Золотистый

запах поджаренной мамалыжной корочки нестерпимой сладостью щекочет ноздри.

Скорее бы за стол, но тетушка ждет хозяина, как она говорит про мужа.

Покамест он не придет, мы за стол не сядем.

-- А ну, сукин сын, поди сюда, -- зовет дедушка моего братца.

-- Чего тебе... -- слышится после некоторой паузы.

-- Иди, покрутишь мне точильный камень, -- говорит дедушка.

-- Мамка будет драться, -- после некоторого раздумья отвечает мальчик,

как бы и матери давая время высказаться по этому поводу. Но тетушка не высказывается.

-- Не бойся, иди, -- говорит дед и, зайдя в кухню, наливает в кувшинчик

воды, чтобы поливать точильный камень.

У огня ноги мои начинают чесаться, и бабушка обращает внимание на это.

Увидев, в каком они состоянии, она всплескивает руками и начинает ругать

дедушку. Тут и тетушка подходит ко мне, низко наклоняется над моими

окровавленными ногами и тоже начинает ругать дедушку.

-- Ничего, -- говорю я, -- это же комары...

-- Господи, пронеси, -- говорит бабушка, -- да что же он наделал с тобой, проклятый непоседа!

-- Мне не больно, бабушка, -- говорю я.

-- Вот это и плохо, что не больно, -- причитает бабушка, -- лучше бы болело.

-- Что мы теперь скажем его маме? Здорово мы сберегли ее ребенка, -повторяет тетушка, напоминая, что скоро должна приехать из города моя мама.

Бабка ставит у огня чайник с водой.

-- Запричитали, дуры, запричитали, -- слышится из-за кухни голос деда.

Потом доносится сочный звук металла, трущегося о мокрый точильный

камень. Бабка ставит возле меня тазик, наливает туда теплую воду из чайника

и наклоняется мыть мне ноги. Мне стыдно, но я знаю, что теперь трудно с ней

сладить, и соглашаюсь. Бабка и тетушка продолжают ворчать

на деда и жалеть

меня.

Мне приходится расстаться с ролью взрослого парня, каким я себя

чувствовал, когда вошел во двор со своей поклажей. Мне навязывают состояние

угнетенного безжалостным дедом, чуть ли не сиротки. И я постепенно вхожу в

него. Я чувствую, что состояние угнетенности не

лишено своего рода

приятности.

Хотя ноги мои и в самом деле в кровавых ссадинах и немного припухли, я

никаких особых страданий не испытываю. Немного печет -вот и все. Но мне

уже приятно соглашаться с ними, приятно чувствовать себя страдающим, когда

признаки страдания очевидны, а на самом деле никакого страдания нет, так что

сочувствие воспринимается как поэзия чистой прибыли.

Я ощущаю, как тепловатая сладость лицемерия разливается у меня в груди.

Ноги мои в крови -- значит, я страдаю -- таковы правила игры, которую

предлагают мне взрослые, и я ее с удовольствием принимаю.

-- Ровно крути, -- слышится голос дедушки, -- еще ровней...

-- Что я, мельница, что ли? -- ворчит Ремзик. Снова сочный звук

металла, трущегося о мокрый камень.

-- Теперь в обратную сторону, -- слышится голос дедушки.

-- Мне неудобно, у меня рука болит, -- ворчит Ремзик, но все же крутит.

-- Лоботряс, -- говорит дедушка, -- я в твоем возрасте...

Бабка подает мне чистую тряпку и выносит тазик с водой. Слышится, как

шлепнулась вода о траву. Я вытираю ноги.

Но тут тетке показалось, что кто-то ее кличет. Она замирает, прислушиваясь.

-- Тише вы там! -- кричит она деду и выбегает во

двор.

Она подходит к самой изгороди и слушает. В самом деле чей-то далекий голос.

-- Чего тебе, уй! -- кричит она своим пронзительным голосом.

В открытую кухонную дверь видно, как она стоит, слегка наклонившись вперед, в позе, поглощающей звук.

-- Так гоните ж, гоните! -- кричит она, что-то выслушав.

Опять оттуда доносится неопределенный звук, и она замирает,

прислушиваясь. Почувствовав, что воздушная связь прочно налажена, точильный камень снова заработал.