Праздник лишних орлов - [85]

– Тогда я две дверки возьму, вдруг духовочку придумаем!

Кирилл кивнул. Дальше лопатами машем. «Хороший парень! – думаю. – Что ему тут надо?»

– Вы, наверное, думаете, что я тут, в монастыре, делаю? – говорит Кирилл весело.

– Думаю, – сознался я.

– А я просто не вижу себя в миру. Я же клерком был, деньги зарабатывал – деньги тратил, по выходным гулял-пьянствовал с компанией таких же, как я, балбесов. Однажды просыпаюсь с похмелья – уже здесь. Так и остался. Четвертый год уже.

– А в армии служил?

– Родители мои – люди обеспеченные, давно вычеркнули меня из рядов, а сам я не настаивал. В армии должны служить профи. По призванию, а не по призыву.

– А тут? Тоже профи?

– Еще бы! Тут служба нелегкая. Много знать надо. Уметь и не бояться. Та же война, только с другим врагом.

– И не тянет домой?

– Тянет, почему же… В отпуск езжу. Сейчас вот собираюсь.

Ладно, думаю, вот и поговорили. Полный чан глины накидали.

Возвращаюсь к Жуку с мешком чугуна за плечами. Чугун хоть и старый, ржавый мальца, зато со звездами на клеймах, в середине прошлого века отлит. Стало быть, качество не чета нынешнему. Вот ведь, иду-думаю, рабовладельческим государством жили, а как делали! Да и попробуй сделай плохо в те времена. Сгноят. Причем свои же люди, такие же рабы. Или надзиратели, тоже из рабского сословия. Дед рассказывал, что за опоздание на работу на две минуты можно было легко получить два года, за пять минут – пять лет, за десять – десять и так далее. А были ли тогда в стране свободные люди, не рабы? Ну, окромя индейцев и бичей, которые свободы своей не осознают? Вряд ли… Один господин фараон на всех, и тот маньяк на голову. Что с других спрашивать? Вон, крест и купол на храме все в дырьях от пуль разного калиберу. Разве свободный человек будет по своей воле храм расстреливать? Даже если в Бога не верит? Тоже вряд ли… Тут надо или больным быть, или фанатиком, или трусом. Или всеми вместе и сразу. Хорошо, что некоторые индейцы свободу сохранили, да и то не потому, что такие уж неуловимые, а потому, что на фиг никому не нужны. Монахов же власть разогнала. По крайней мере, тут. Тюрьму устроила… Может, хоть теперь что-то изменилось, куда-то стронулось?..

Вернулся я к Жуку, вижу: возит он кирпич на тачке, как каналоармеец. Весь упрел, вены на шее вздулись. «Молодец! – думаю. – Так держать!»

– Ты, – говорю ему, – так до ишачьей пасхи возиться будешь. Надо какую ни то машинешку найти.

– Монастырь не даст, – тяжело дышит Жук, – у соседа есть машина, «буханка», да он на рыбалке. Вечером приедет – спрошу.

– Спроси-спроси. Завтра еще глину везти от Кирюши.

– Благословил? – обрадовался Жук.

– Ага. Привет тебе передал, велел молиться за него, пока он в отпуске.

А Ерш сидит на кухне и придумывает, как так печурку разместить, чтоб в уголке она стояла, а труба в центр потолка выходила. Слышу, вздохнул облегченно:

– Вот так, ребята, мы ее поставим. Углом. Здесь Надежда Афанасьевна готовить будет, на плите, а эта стеночка спину твою греть станет, товарищ ты мой Жук.

И насухо разложил на полу первый ряд кирпичей.

– Стеночка эта, получается, отделит кухню от обеденного стола? – радостно спрашивает Жук. – Это хорошо. Только обходить ее придется с тарелкой…

– А мы так стеночку сделаем, что в ней окошко останется, будет тебе супруга в него выдавать макароны по-флотски, – улыбается Ерш.

На следующий день привезли мы на соседской «буханочке» и кирпич, и глину в ведрах, да и настил для плиты удалось мне умыкнуть из подземелья. Старенький, ржавенький, но ничего. Отмоется, винтажнее выглядеть будет. Сосед оказался свой мужик, островной индеец, даром что прибалт. Еще и грузить помогал. Жук с ним самогоном рассчитался.

Намесил я лопатой в чане глины с песком, начал Ерш колдовать. Смотришь на его руки за работой – глаз не оторвать. Жилистые, ловкие. И кирпич, и мастерок держит он в руках легко, даже как-то изящно, что ли. А когда подкалывает киркой уголок у кирпича, укладывает его на ладонь, как ребенка. Тяп-ляп, ни шуму, ни пыли. Печурка растет, шов ровный, кладка чистая. Я только успеваю раствор месить да ряды раскладывать, чтоб ему не особо напрягаться. Фасочку с кирпичиков наждаком снимаю, для красоты. Надежда пришла из больницы на обед, с кастрюлями возится и на работу нашу украдкой поглядывает – радуется, интересно ей. Накормила нас и, довольная, обратно ушла.

Вечером, перед сном, говорит мне Ерш:

– Кое-какие детали нужны. Не знаю, есть ли в монастыре, а найти надо.

– Ты скажи, что надо, я поищу.

Объяснил он, а потом добавил задумчиво:

– Зашел я вчера в храм, пока ты глину добывал. Постоял, послушал, ладаном подышал. Вижу, каждый за себя там, каждый о своем молится. Чтобы мне ответ найти, надо, видно, старца спросить. Они, говорят, прозорливы. Жук боится спрашивать, исповедайся, говорит, причастись – тебе и полегчает. Я, конечно, исповедаться могу, однако хочется… чуда, что ли, маленького. Чтобы ясно мне все стало…

– Понимаю, – говорю.

Хотя что я могу понимать? Почему Ерш сохнет-чахнет весь? Из-за Марфуши? Этого я не понимаю. Видно, не любил я никогда так, как он. Из-за детишек? Отец он хороший, а мать он им, какой бы хороший ни был, не заменит, стоит ли душу рвать?