Праздник цвета берлинской лазури - [6]

Замир, услышав сказанное, опустил руки. Грудь исчезла под просторной шелковой рубахой. Архитектор Руджери ревностно следил за этим обменом любезностями. Поднявшись из-за стола, он прильнул к спине молодого араба.

— Сооружение должно быть готово к четвертому сентября, у нас не так много времени. Придется на какое-то время, подобно монахам, изолировать себя от мира. Прямо завтра оборудуем стройплощадку.

Произнося это, он положил руки па спинку стула, на котором сидел Замир, и слегка наклонился вперед, как будто заключая того в объятия.

— Нам еще и не такое приходилось делать, правда, Замир?

За столом воцарилось смущение. Манлио был достаточно либерален, но не любил, когда отношения выставляют напоказ. «Придется потерпеть, — подумал он. — В конце концов, все великие художники были гомосексуалистами».

— Мой Замир гениально пишет фрески. Как-нибудь я попрошу его переписать Сикстинскую капеллу.

Руджери ласково погладил руку Замира. Тот с досадой сжал в пальцах хлебный мякиш — незаметно для всех, кроме Умберты. Замир как будто посылал ей секретные сигналы, таинственные волны, пытался донести свое желание войти с ней в контакт. Умберте он казался растерянным, как заблудившийся ребенок. Вместе с тем он отличался свойственной восточным мужчинам любезностью. Умберта вполне могла бы влюбиться в него. Конечно, его ориентация, впрочем пока не нашедшая полного подтверждения, не особенно ее радовала. Умберта взглянула в окно, посмотрела на свой баобаб, стоящий в неизменном величественном молчании, и успокоилась.

Вот уж он-то точно никогда ее не разочарует.

4

Баобаб начал понемногу ценить блага капитализма. Продолжая впитывать химическую отраву, он тем не менее крепчал. Корни обрели былую стальную мощь, ветви тянулись в небо в поисках солнца, окружающий пейзаж стал привычным. Смирившись с неподвижностью, он не искал и не желал никаких других горизонтов. Но счастлив он все-таки не был. Обитателями виллы были бледные, жеманные, странно пахнущие мужчины и женщины. Закатное солнце здесь походило на яйцо, сваренное в мешочек, липкий воздух был пресным и безвкусным, и никакая живность на баобабе не селилась. Он чувствовал себя одиноким. Отчасти даже изгнанником.

После смерти петуха Беатриче пыталась вновь ощутить радость жизни. Для этого она решила сходить посмотреть на строительство, которое шло уже несколько дней. Молодые люди из команды Руджери, машинисты, реквизиторы, ответственные за спецэффекты, плотники, работали в поте лица. Все как один красавцы — мускулистые, в обтягивающих майках, с серьгами в ушах, с татуировками. Голубоглазые блондины, зеленоглазые брюнеты, желтоглазые шатены — и все как один геи. Они устанавливали леса, а казалось, что снимается рекламный ролик. Блондин прижимал к себе алюминиевые трубы, оглядываясь вокруг, как будто следя за объективом телекамеры; брюнет затягивал болты разводным ключом, поворачивая его в ритм музыке, звучащей в наушниках плеера; бритый парень таращил лиловые глазищи на сцену, которой пока не было; сидя на балке, шатен и рыжий мерялись силой и демонстрировали округлые мускулы на татуированных руках. Матросские береты, полосатые футболки, цветные обтягивающие шорты, молодцеватые чубы — все это сливалось в симфонию красоты и силы.

Беатриче решила бросить им вызов, а именно позагорать в собственной манере. Ради этих необычных зрителей стоило устроить спектакль, посмотреть, действительно ли они безвозвратно потеряны. Для этого она нацепила эластичную серебристую мини-юбку, голубой лиф, выставлявший напоказ пупок, и свои неизменные платформы.

Она устроилась на траве напротив стройплощадки так, чтобы все молодые люди могли ее видеть, и, раскинув полотенце, начала раздеваться. Сначала она сняла юбку и изогнулась с кошачьей грацией, выставляя зад с тонкой полоской красных танга. Лиф соскользнул вниз, открыв слепящему солнцу молодую грудь третьего размера. Размазывая крем «Нивея», она уделила особое внимание соскам, представляя их средоточием невообразимых наслаждений. Ни один мужчина не смог бы устоять. Беатриче взглянула на молодых рабочих. С тщеславным рвением каждый занимался своим делом, никто не обращал на ее наготу никакого внимания. Все демонстрировали ей спины и затылки, как будто их усилия требовались только в противоположном Беатриче направлении. Ни одного взгляда, пусть украдкой, пусть из простого любопытства к тому, что происходит в саду. Единодушное презрение к женскому телу. Беатриче сердито накинула халатик и, схватив полотенце, покинула сцену.

Не сделала она и двух шагов, как из-за баобаба высунулся худой, подстриженный в классическом стиле мужчина средних лет в броской гавайской рубахе. Деликатно опущенные глаза выдавали в нем человека, немало повидавшего в жизни и не раз попадавшего в переплет.

— Гоффредо Сотье, управляющий строительством. Куда же вы?

Единственный птенец, попавший в расставленные сети, разглядывал Беатриче с нескрываемым аппетитом, тотчас же вызвавшим в ней расположение. Его внимание ей льстило. Она остановилась и битых полчаса, стоя под душистым тутовником, слушала, как Сотье, «человек кино», по собственному определению, взахлеб рассказывал ей о снятых им фильмах и плел разные небылицы. Он пожирал глазами Беатриче. Самым соблазнительным было то, что девушка, продолжая с ним болтать, не обращала никакого внимания на распахнутый топик, обнажавший грудь. Бесстыжая девица наверняка еще и не такое может показать.