Праздник цвета берлинской лазури - [13]

— Прошу тебя, успокойся. Давай поговорим.

На стене паук наслаждался потрясающим фильмом, посасывая второе крылышко бабочки, на вкус напоминавшее попкорн.

Но Тициана была неумолима. Помимо желанного возвращения на телевизионный подиум на кону стояла ее супружеская состоятельность. Ее богатому и могущественному мужу можно было противопоставить только силу, а в данных обстоятельствах, вынашивая сына Каробби, она была гораздо сильнее.

— Или ты соглашаешься, или я ухожу.

Осторожно выпрямляясь, Манлио пытался защищаться:

— Дорогая, ты же сама понимаешь, что это шантаж.

Тициана открыла шкаф и начала швырять одежду на кровать.

— Ведь всегда можно найти компромисс. Давай запишем представление на пленку, и я подарю тебе кассету, — невнятно бормотал Каробби.

— А потом ты дашь эту запись в эфир?

— Ты же знаешь, это невозможно.

Тициана зарычала и снова кинулась на мужа с кулаками.

Паук отвлекся от еды и поудобней уселся на паутине, боясь пропустить даже секунду бурного финала. Манлио-младшего, против собственной воли исполнявшего роль тарана, в животе Тицианы колотило из стороны в сторону, нещадно придавливало и выкручивало. Цепляясь за пуповину, он судорожно пытался не пасть под самыми первыми ударами судьбы.

От очередного толчка Тицианы Каробби закачался и, не удержав равновесия, повалился на стену. Паук, висевший вверх ногами в углу около окна, попытался уйти от опасности, семеня по переплетениям нитей, но его настигли сначала тень, а потом и сам Манлио Каробби. Раздавленный паук отпечатался на шелковом жилете. Внимательный зритель, он оказался трагическим героем этой истории.

Переместившись к окну, Тициана заметила маленькую толпу на улице.

— Последний раз тебя спрашиваю! Ты согласен на прямой эфир?! СОГЛАСЕН?

Манлио не двигался, но и в сокрушенном его облике читался отрицательный ответ. Тогда Тициана решила использовать тяжелую артиллерию и вкрадчивым тоном гиены заявила:

— Сейчас я высунусь из окна и всем скажу, что ты тут со мной делаешь!

Эта угроза ввергла Манлио в панику. Еще никогда сцены их семейной жизни не становились предметом обсуждения за обеденным столом прислуги.

— Постой, не надо глупостей, — попытался он остановить Тициану, открывающую оконные створки.

— Скажи «да», и я не буду.

Мозг Манлио плавился, как масло на солнцепеке. Этой недостойной истерике нужно положить конец. Бледный, обескураженный, не в силах произнести ни слова, он слабо кивнул.

— Это означает «да», я правильно тебя поняла? — уже празднуя победу, спросила Тициана.

Манлио, всем сердцем желая отказаться от сказанного, выдавил из себя «да», взывавшее о мести. Тициана заключила мужа в объятия, прижав к своей молочной груди:

— Спасибо, спасибо, ты душка!

Манлио, разбитый на всех фронтах, понял, что ни время, ни судьба никогда не дадут ему возможности как-то изменить это злополучное решение.

8

Чтобы объявить о праздничном прямом эфире, на вилле устроили пышный банкет.

Руджери слонялся без дела среди телевизионных боссов, жен этих боссов, высокооплачиваемых телеведущих. Манлио, уступивший капризу Тицианы, переживал худшие минуты своей жизни. На протяжении долгих лет он тщательно охранял виллу от посторонних глаз, проверял приглашения с дотошностью таможенника, а сейчас его окружала толпа людей, которых он знать не хотел.

Звездой праздника была Тициана: она пила вино, чокалась со всеми приглашенными, чмокала знакомых в щеки, спесиво похохатывала. Старые друзья из прежней звездной жизни не отходили от нее ни на шаг, будто загипнотизированные ее огромным животом. Каждый считал своим долгом прикоснуться к нему, как к сосуду со святой водой.

Вдалеке от назойливого многоголосия Умберта наблюдала за баобабом, украшенным по случаю праздника сотнями разноцветных лампочек. То ли из вежливости, то ли из слабости, она поддалась на уговоры Руджери. Теперь, глядя на баобаб, разряженный, как новогодняя елка, она чувствовала себя круглой идиоткой.

Десятки рук, обвешанных драгоценностями, сухих и узловатых, прикасались к баобабу; потные спины прислонялись к его стволу; толстые задницы, обтянутые атласными платьями, прижимались к его деревянным бокам; тонкие шпильки туфель нанизывали на себя нежную травку. Сотни вилок пронзали ломтики ветчины, выставленной на картонных подставках в виде маленьких серебряных деревьев.

— Семь видов пасты, какую же выбрать?

— Простите, можно?

— Вы позволите?

— Вас не затруднит…

— Не передадите мне нож?

— Ох, простите, я не хотел…

Руджери пристал к Манлио, как рыба-прилипало, таская его от одной к другой обладательнице силиконового бюста, вываливающегося из декольте, и пухлого рта, набитого едой. Наконец ошалевшему Каробби удалось вырваться из цепких рук архитектора, чтобы насладиться одиночеством на затененной площадке в стороне от ломившегося от яств стола.

В эту минуту Манлио вдруг засомневался в важнейших решениях, что он принял в жизни. Не надо ему было жениться, не надо было делать жене ребенка и тем более не надо было соглашаться на этот телевизионный фарс. Прежде он большую часть времени проводил в библиотеке. Тогда на вилле даже телевизора не было. Да и праздник он придумал только для тех, кто в состоянии оценить историческую реконструкцию. Его одолевало отчаянное желание залезть на стол и крикнуть: «Прямой эфир отменяется. На празднике будут присутствовать только самые близкие. Нет-нет, я вообще не буду никого приглашать. Буду наслаждаться представлением в одиночестве!»