Право выбора - [60]

Дранкин ерзает на стуле. Наконец, откашлявшись, говорит:

— Я с вами абсолютно солидарен, мой дорогой друг. Вы сделали свое дело — и вам пора возвращаться в институт. Но ведь не исключено, что и впредь я могу приболеть. Старость. Стабильность организма нарушена. Кого бы вы порекомендовали вместо себя?

Тру лоб.

— Проведите приказом ну хотя бы Цапкина. Он ведь зачинатель, стоял у кормила или ветрила.

— Это несерьезно. Цапкин в штате не состоит. Он прикомандированный.

— Почему же несерьезно?

Щеки Дранкина розовеют.

— Мы решаем важный вопрос.

— Я вопрос не поднимал — и умываю руки. Заниматься испытаниями не буду. Это мое последнее слово.

Дранкин невозмутим.

— Добро. Ищите себе достойного заместителя. Цапкин исключается. Не найдете — сами найдем. Незаменимых людей нет.

— А кем бы вы заменили Менделеева или Эйнштейна?

— Вы — далеко не Менделеев и не Эйнштейн. Нужно быть скромнее, товарищ Коростылев, ждать, пока вас оценят другие. Авария остается фактом. Испортили нам всю обедню…

«Подвел под монастырь», «испортил обедню» — откуда вся эта поповщина? Мистерия, богослужение… Въелось, каленым железом не вытравить.

— Ну хорошо. Вот что, товарищи. Довести успешно испытания до конца может только Бочаров…

Бочаров делает протестующий жест.

— Именно он. Кроме того, предлагаю ввести в одну из комиссий Феофанову.

— А это еще зачем?

— А вот зачем: принцип регулирования, то есть основная идея импульсного реактора, принадлежит Феофановой и Бочарову. Они сделали это великое открытие. Они и обязаны испытать установку во всех режимах. Я понимаю: получилось как-то не по специальному предписанию и вопреки приказу. Но факт остается фактом. Открыли!

Голос Щукина:

— Кто может подтвердить?

— Свидетелей много. Хотя бы Ардашин. Вишняков. Сотрудники препарационной лаборатории.

— Почему вы до сих пор скрывали факт?

— Хотел присвоить открытие себе, товарищ Цапкин.

— Не надо паясничать, товарищ Коростылев. Мы вас спрашиваем!

— А мы не хотим отвечать.

В коридоре встречаю дядю Камиля. Старик со своим персоналом обеспечивает противопожарную безопасность. Коварный натрий может просочиться в какую-нибудь щелку, вспыхнуть, соединившись с водяными парами. Исключено-то исключено, а ухо держи востро… Вот почему наготове металлические листы, вот почему операторы с повышенным вниманием следят, каково давление в системе. Все в просторных комбинезонах, в войлочных шляпах, защитных очках, плотно прилегающих к лицу. В шкафах на всякий случай костюмы из огнеупорного материала, ботинки из асбестовой ткани. Тушить «натриевый» пожар водой нельзя: это все равно что подливать масла в огонь.

У Камиля угрюмый, замученный вид. Пора, пора уходить на покой. Тут молодой свалится с ног. Сколько было волнений! Камиль — человек с повышенным чувством ответственности. Самый большой шайтан — реактор — притаился в центральном зале. Шайтан, подвластный Камилю, — натриевый контур.

Грандиозность всего, что здесь творилось, потрясла старика. Он берет меня за рукав, спрашивает:

— Куда живем?!

— Ничего страшного, дядя Камиль. Ничего страшного. Ведь самое важное: никогда и ничего не бояться. Только так человек обретает свободу…

Но эти афоризмы не для Камиля, а для себя. Почему любое начинание рождается в кровавых муках? Или людям в самом деле так трудно понять, где добро, где зло? Блестящий теоретик Дранкин, трезво мыслящий ученый, и другие ученые, преданные науке люди, разве они не понимают, какую ношу взвалили на меня? Я кряхтел, но тащил этот груз. Неужели они не поняли, как оскорбили, принизили меня сегодня? Во имя чего? Во имя чего, я вас спрашиваю, все должно рождаться в муках? Мне лично для себя ничего не нужно. За что они так не любят меня? Почему кричат: смирись, смирись! Во имя чего? Перед кем?

Есть еще академик Золотов. Мой высший научный суд, моя партийная совесть. Он должен понять. Я напишу…

О чем? О чем я должен писать академику Золотову? Разве установка не введена в строй? О том, что я по собственному желанию работал за кого-то, о том, что до сих пор не утвержден в должности руководителя института и вряд ли буду утвержден? О том, как я гордо хлопнул дверью?

Мерзко и тягостно на душе. Я никогда не писал подобных бумаг и никогда не буду их писать. Если я боюсь казаться приниженным перед своими товарищами, то как страшно вывалить свое мелкое нутро перед таким человеком, как Золотов. Лучше сдохнуть в глуши забытым всеми…

Почему стенаешь, человек?.. Ведь она вертится, черт возьми! В науке за какой-нибудь десяток лет сделано больше, чем за все времена. Кто-то движет всем. Кто-то построил огромные массивы домов, кто-то создал целые города науки, построил атомные электростанции, возвел науку до звезд. Это те самые шеренги людей с партийной совестью, к которым ты причисляешь и себя. Ваш институт — лишь крохотная ячейка науки, капля в море. А ты, рассматривая каплю в микроскоп, обнаруживая инородные тела, увеличенные твоим воображением в миллионы раз, вдруг поверил, что они-то и являются хозяевами всего. Но паутинка-то очень непрочная. Где Храпченко, где Цапкин? Одно движение пальца таких, как Золотов, — и нет Храпченко, а Цапкин на побегушках у Федора Федоровича. Он ведь всегда был на побегушках, всегда холуйствовал и никогда не знал радости творчества, преодоления истинных трудностей. Или, может быть, ты завидуешь таким людям?