Право выбора - [12]

— Вы, должно быть, заработались, товарищ Коростылев, и все преувеличиваете. Вам ли не знать Цапкина? Фигляр, каких мало. Зарвался? Будем перевоспитывать. Завтра же пошлем ревизию. Если разбазаривает средства не по назначению, будем судить. Кстати, вот проект плана экспериментальных работ вашего института. А заявление заберите. Вы нужны институту. Мы вначале хотели поставить вас во главе его, но, поразмыслив, пришли к выводу, что негоже крупного ученого превращать в администратора. Цапкину нельзя отказать в деловой хватке. Да, забыл проверить: переселили вас в отдельный коттедж?.. Цапкин пять раз ходатайствовал… Ну, а что касается моих «научных» работ, то они весьма своеобразны: это акты, отчеты, предписания. Я администратор, и не мне тягаться с вами в научных вопросах. Я рабочая лошадка науки, на которой катается всякий, кому не лень. По выражению великого поэта: ассенизатор и водовоз, мобилизованный и призванный. Трудно, почти невозможно совместить в одном лице и научные искания и бесчисленные административные заботы и тяготы.

Может быть, я в самом деле утрирую, приписывая Цапкину и Храпченко черты, которые им не присущи? Всегда ведь замечаешь соломинку в чужом глазу… Храпченко прав: мне ли не знать Цапкина с его бездумным отношением к проблемам науки, с его вечным приспособленчеством? Он просто злит, потешается надо мной, мстит за свое творческое бессилие. С другими он никогда не откровенничает. Он уверен, что я не стану писать жалоб, потому и ерничает. Для него я — своеобразный громоотвод. Мы ведь зачинали вместе. Я всегда относился к нему с плохо замаскированным высокомерием, так как насквозь видел его, презирал. Ему хочется быть в моих глазах этаким ловкачом, пройдохой, умудренным жизнью. Гляди, мол: то, чего ты достигаешь отказом от всех земных радостей, бессонными ночами, я беру шутя. А все потому, что ты — индивидуалист, печешься о собственном бессмертии, а я — свойский парень. Ты с твоей честностью, высокими принципами беззащитен; за моей спиной — ватага «моих» парней. Фигляр, мелкий садист, уверенный в собственной неуязвимости, безнаказанности. Стоит ли с ним связываться, унижать себя?.. Ведь ему только того и нужно.

Я был обезоружен. Храпченко произвел на меня благоприятное впечатление. «А может быть, он прав? — подумал я. — Может быть, администраторы — это особая категория людей?»

— За кляузы не обижаюсь. Попадание все равно не вышло из черного яблочка, — в тот же день сказал Цапкин. — Даже муж с женой бывают недовольны друг другом. А мы с тобой — животные разной породы. Просто захотелось покуражиться, хоть раз вывести тебя из равновесия. Я сделал тебя доктором, профессором, дал тебе коттедж со всеми коммунальными удобствами, предоставил возможность поглядеть свет, пропагандировал твои труды за границей. И вот — благодарность. Посмотрим, что ты запоешь, когда сюда вернется Подымахов…

— Подымахов?

— Да. Подымахова отзывают в Москву! Станет во главе Комитета. Ты Носорога знаешь. Амба! На этот раз Храпченко не поможет: под ним вечная мерзлота уже начинает таять, скоро сядет в лужу…

Весть о возвращении Подымахова принял равнодушно. Когда тебе за сорок, на все начинаешь смотреть иными глазами. Человек устроен забавно. Он не живет, а совершает некую обрядность. Какое мне дело до Подымахова, до его ортодоксальности; почему заблуждения моего учителя должны вечным грузом висеть на мне? От Подымахова мне ничего не нужно. Я никогда не смотрел на лаборатории и институты как на вотчины отдельных ученых. Станет придираться — уйду!..

А с Подымаховым мы будто и не разлучались. В первый же день, когда встретились, он, заметив бутылку кефира на моем столе, подмигнул и протрубил:

— Изживайте, Коростылев, гносеологический априоризм своего покойного учителя. Я всегда ему говорил, что крепкий чай лучше действует на толстые кишки, чем простокваша. Как видите, я оказался прав.

Рентген любил кататься на санках с высоких гор, Пьер Кюри обожал скучную литературу, Эйнштейн ходил без носков. У Подымахова страсть — крепкий чай. Черные, зеленые, байховые чаи, кирпичные, плиточные. Особые секреты заварки.

— Кто такой Цапкин? — заявил на первом же заседании Комитета Подымахов. — Типичный мизонеист. Один известный изобретатель подсчитал: прибыль от своевременного снятия с работы мизонеиста достигает в среднем сорока шести тысяч рублей в год. Отстранив Цапкина, министерство сэкономит в десять раз больше. А убытки, нанесенные им за шесть лет безраздельного самоуправства, не поддаются никакому учету.

На этот раз товарищ Храпченко вспылил:

— Мы вызвали вас в Москву не затем, чтобы вы занимались сведением личных счетов. Ваша задача — помочь институту, ввести научную работу в практическое русло. Мордовать кадры не позволим! Те времена отошли навсегда. И еще запомните: незаменимых людей нет. Займетесь ямокопательством — пеняйте на себя…

Подымахов ухмыльнулся, поглядел на Храпченко с добродушным презрением:

— А я-то по глупости считал, что всякий добросовестный работник, творчески относящийся к делу, незаменим на своем месте. Вот вы как администратор, кем бы вы заменили Ломоносова или Эйнштейна?.. Цапкина и прихлебателей вытурю!