Право на возвращение - [13]

Карпухин вопросительно посмотрел на Анисимова, и тот объяснил:

— Амос сказал Берману, что ему необходимо поговорить с задержанным наедине. Следователь не мог отказать, но требовал, чтобы мы с вами тоже покинули помещение. В общем, как видите, удалось уладить…

— Михаил, — Брош наклонился к Гинзбургу через стол, — в таких случаях я обычно спрашиваю: намерены вы признаваться виновным? И всегда советую говорить «нет». Пусть полиция доказывает. У них обязательно есть… как это… дырка.

— Прорехи, — подсказал Анисимов.

— Да, прореха в доказательствах. И тогда я… Но сейчас это не пройдет. Тридцать восемь свидетелей, плюс две пули в электрик, плюс две пули нет в ваш пистолет. Если сказать «невиновен», это глупо, да?

— Наверно, — сказал Гинзбург.

— Расскажите, зачем вы это сделал?

— По инструкции я должен…

— Нет, — перебил адвокат, — я знаю, что именно вы должен по инструкция. По инструкция вы должен два выстрел воздух, третий — цель. Да? Вы стрелял два раз, оба — цель.

— Нет, — сказал Гинзбург, глядя на свои сжатые пальцы, — я стрелял два раза, да, и оба раза — в воздух. В третий раз… Знаете, — он перевел взгляд на Карпухина и сказал будто для него одного, — в третий раз я бы просто не выстрелил. Не могу… стрелять в человека. Это невозможно.

— Но из тела извлекли две пули, — мягко сказал Анисимов. — Одна рана была смертельной. Если вы стреляли в воздух…

— Я стрелял в воздух, — упрямо повторил Гинзбург.

— Вы знали Кахалани раньше? — адвокат решил изменить направление разговора.

— Да, — подумав, сказал Гинзбург. — То есть… Да, я его видел несколько раз. И если бы посмотрел на его лицо, когда… Но я отвлекся, он прошел мимо… Просто человек, который почему-то не показал мне сумку. Я крикнул. Он побежал. И чемодан прижимал к себе. Дальше… Стрелял в воздух.

Он замолчал, но в молчании чувствовалась недоговоренность. Карпухин не столько видел, сколько ощущал напряжение, в котором находился Гинзбург. Не то напряжение, когда охватывает страх, и понимаешь, что сделанного не возвратить, жизнь сломана, ничего уже не сделать, все слова лишние, и тогда напряженно молчишь, только ждешь результата — сколько… неужели навсегда? Нет, молчание Гинзбурга и его поза почему-то убеждали Карпухина в другом — что-то он хотел сказать, но не решался. Не решался вообще или потому, что в комнате находились лишние люди, которым его слова слышать было не нужно?

Показалось Карпухину, или Гинзбург действительно бросил в его сторону быстрый, но совершенно ясный взгляд? «Надо поговорить». Поговорить или продолжить разговор? Сейчас это было невозможно. Наверно, это будет невозможно и в будущем. До суда. А после…

И тут Карпухина осенило. Что хотел, что мог сказать ему Гинзбург сейчас, даже если бы им удалось остаться наедине? Только одно имело и в его глазах, и в глазах Карпухина определенный смысл. Что-то Гинзбург знал, что-то он сделал, что-то имел за душой, не мог не иметь, не мог человек такого душевного склада столько лет просто жить, ходить на работу и не думать о ракетах, о новых идеях, типах двигателей или о чем-то другом, о чем Карпухин с его дилетантскими знаниями в ракетной технике не имел ни малейшего представления. Что-то Гинзбург придумал такое, с чем мог вернуться в Россию, в «Грозы» — не из дальней и неудавшейся жизненной экспедиции, а будто из затянувшейся научной командировки…

Я понял вас, — хотел сказать Карпухин, он даже встал с места и подошел ближе к столу, за которым сидели Гинзбург с Беринсоном, Анисимов предостерегающе поднял руку и взглядом показал, чтобы Карпухин не делал ничего лишнего, но он и не собирался, только хотел дать Гинзбургу понять, что принял его послание, и сделает все, от него зависящее…

Что от него сейчас зависело? Ничего.

Гинзбург монотонно повторял одно и то же, адвокат слушал с видимым интересом, кивал головой и делал какие-то пометки, а потом неожиданно захлопнул блокнот и встал, протянув Гинзбургу через стол руку. Рукопожатие оказалось безразмерно-долгим, Гинзбург держал руку адвоката в своей, будто боялся отпустить, будто этот жест — единственное, что еще связывало его с миром, уходившим теперь безвозвратно.

На лице Беринсона промелькнуло странное выражение — смесь удивления с пониманием, — сразу же сменившееся прежним невозмутимым спокойствием.

— Подумайте, — сказал адвокат. — Я приду завтра. Буду сделать все с меня возможное, чтобы… как это… изменить пресечение. Да. Мера пресечения, я иметь в виду.

Гинзбург молча кивнул.

* * *

Беринсон перешел на английский, как только они покинули стены полицейского участка.

— Я поеду сейчас к Ноаму, — сказал он, — и мы обсудим, как вести расследование. На то, что Михаила отпустят под залог, надежды мало, это убийство, а по таким делам судьи обычно не рискуют. Я очень надеюсь на то, что Берман не станет копать достаточно глубоко. Я имею в виду — по знакомству Михаила с убитым. Прокуратуре тоже невыгодно искать тут глубинную подоплеку, это только затормозит расследование, им это ни к чему. Дело предельно ясное. Защите остается одно: доказывать, что Гинзбург действовал по инструкции. Непреднамеренное убийство.