Правитель страны Даурия - [130]

Увы, «личностные особенности» адмирала тогда уже мало кого волновали. Все исходили из соображений, что теперь уже «не до жиру…», Отечество спасать надо. Причем несколько высокопоставленных в крае людей резонно заметили атаману: мол, именно такой «прожжённый бонапартист» и нужен сейчас растерзанной, деморализованной России.

…Казалось бы, дела минувших дней. Но именно сейчас, в последние часы жизни, обречённый атаман с особой скрупулезностью отслеживал и анализировал все более или менее важные события из той своей, прошлой, жизни.

19

Проскрежетала дверь камеры напротив. Прозвучали слова конвойного, и оба смертника прислушались, пытаясь понять, куда это: на допрос, на суд, на расстрел? Зная, что их ведут именно на казнь, многие отваживались кричать, прощаясь с теми, кто пока еще остается в застенках, а чаще всего называли свое имя, чтобы тот, кому чудом выпадет вырваться отсюда, сообщил его родным. Хотя и понимали, что на Лубянке чуда не случается, а конвойные эти крики души жесточайше пресекали. Впрочем, тот человек, кого выводили в данную минуту, стоически молчал…

– Мы еще достаточно молоды, но стоит оглянуться: Господи, сколько упущенных возможностей! Знать бы, какими они станут, послевоенная Россия и непокорённая Европа… – с тоской неискоренимого мечтателя в голосе произнес Родзаевский, запрокинув голову и глядя на светлый квадрат зарешеченного окошечка.

– Этого нам уже не дано, – раздраженно заметил Семёнов. – Прошу, ради всех святых, полковник, позвольте мне остаться наедине с самим собой.

В течение тех нескольких месяцев, которые они провели в одной камере, Нижегородский Фюрер держался с атаманом холодно, а порой и надменно. «Сокамерные» отношения между ними складывались так же трудно, как и деловые в первые годы восхождения Родзаевского на вершину эмигрантского фашистского движения. Еще бы, когда его партия достигала чуть ли не двадцати тысяч членов с отделениями в нескольких ведущих странах, он уже видел себя в одном ряду с диктаторами Франко, Гитлером и Муссолини. Поэтому считал, что Белое, в особенности казачье, движение, видевшееся ему всегда анархистско-партизанским, давно исчерпало себя и требует полной замены фашистским.

Подручные Берии, несомненно, знали о сложности их взаимоотношений. Потому и свели в одних стенах, чтобы самим присутствием Нижегородского Фюрера постоянно давить на психику Семёнова, все еще более или менее сохраненную и почти уравновешенную. И не ошиблись: всякое общение атамана с Родзаевским почти с первых же слов перерастало в схватку. В друг друге их раздражало буквально все: от политических взглядов – до манеры общения. А само присутствие этого человека вызывало у Семёнова психологическое отторжение. Воинственное какое-то неприятие.

– А ведь вам только что явился этот азиат-предвещатель, Живой Будда, – проговорил Родзаевский. Семёнов обратил внимание, что на сей раз в голосе его прозвучала не ирония, с которой он обычно обращался к прошлому атамана, а некая заинтригованность.

Григорий понимал, что полковнику тягостно и страшно оставаться наедине с собой, своими мыслями и душевными терзаниями. Поэтому, отбросив амбиции, он тянулся сейчас к старшему и более стойкому, как новобранец перед первой атакой к своему единственному покровителю – «всесильному и заговоренному от пуль» унтер-офицеру.

– Вы правы, полковник, – всепрощенчески благодушно признал атаман. – Он действительно явился, этот жрец жрецов. Я видел его перед собой, как вижу вас.

– Пожелал напомнить о своем давнем пророчестве?

– Очевидно.

– Простите за любопытство и назойливость, но давно порывался спросить вас: большевичок ихний, Ульянов-Ленин, в дни эти судные вам, случайно, не являлся?

– Издеваетесь, Фюрер?

– Всё ожидал: спросят ли прокурор или судья о том, встречались ли вы с вождём «мигового пголетагиата», – скопировал полковник речь Ильича. – Но они почему-то не спросили.

– Знают потому, что не встречались, – отрубил атаман.

– Хотя, по-моему, судьи, очевидно, упустили этот момент. Или же получили указание из Кремля: такое имя всуе не упоминать, а то, поди знай, какие подробности подобных переговоров могут всплыть.

– Указание, скорее всего, было. Однако с Лениным я действительно не встречался, – еще жестче проговорил Семёнов, раздражаясь неверием Родзаевского. – Как говорится, не имел чести.

– А легенды харбинских трущоб свидетельствуют о другом.

– Знаем мы эти байки. Сколько их ещё появится после нашего ухода – и правдивых, и лживо неправедных – да пойдёт гулять и по Даурии, и по всей Руси, полковник!.. Впрочем, в конце ноября 1917 года, незадолго до первого нашего отхода из Читы в Маньчжурию, мы действительно общались с ним.

– Уже кое-что проясняется.

– Но при посредничестве телеграфа. Его телеграфист тогда отстучал: «До меня дошли слухи, что вы расстреляли двух наших товарищей, членов большевистской партии, выполнявших поручение ЦК. Верно ли это? Ленин». Я ответил: «Нет, неверно! Мы расстреляли двух провокаторов и террористов, ставивших целью разложение армейских частей и препятствовавших их отправке на фронт». Вот, собственно, и все.