Правитель страны Даурия - [131]

– И как же отреагировал «батенька»? – поинтересовался Родзаевский.

Семёнов не ответил. Однако полковник настойчиво, не скрывая иронии, повторил свой вопрос, только вместо «батенька» вставил «этот закоренелый мерзавец».

Предчувствуя, что реакция главного революционера Нижегородскому Фюреру все равно известна, генерал проворчал:

– Принялся угрожать. Отстучал: «Вы должны быть сурово наказаны за это. Помните, что вас ожидает виселица!»[110]. Или что-то в этом роде, дословно не припоминаю.

Произнеся эти слова, Семёнов вдруг встрепенулся, распахнул глаза и растерянно, хрипловато постанывая, осмотрелся, словно искал выход из западни. Черт возьми, а ведь «батенька» так и сказал тогда: «Помните, что вас ожидает виселица!». Если бы не назойливое любопытство Родзаевского, он, очевидно, так и не вспомнил бы о пророчестве этого «геволюцигонега», а ведь тогда, почти двадцать девять лет назад, оно действительно прозвучало, в соболях-алмазах!

– Следует понимать так, что Ульянов оказался куда прозорливее и конкретнее в своем предсказании, нежели Живой Будда?! – печально ухмыльнулся Родзаевский, словно на какое-то время забыл, что смертный приговор они с атаманом выслушивали вместе. – Кто бы мог предположить, что такой закоренелый кремлевский мерзавец – и вдруг окажется в пророках?!

– Это не они нам пророчат, полковник. Это пророчат Небеса. А все эти «земные Будды» – всего лишь черные гонцы судеб наших, Небесами начертанных.

– Впрочем, если вдуматься, предсказания эти как бы дополняют друг друга, – примирительно заметил Родзаевский.

– Вам-то самому смерть в подвалах Лубянки никто прорицать не удосужился, господин Нижегородский Фюрер? – устало спросил атаман и, закрыв глаза, вновь, казалось, забылся в полусне-полувидении.

– Увы, ни одно из касающихся меня прорицаний сбыться уже не сможет, – едва слышно проговорил вождь русских фашистов. – А ведь какими прекрасными, какими достойными они были!

– Вот только источались устами, недостойными их, – неожиданно густым, архиерейским басом изрек атаман.

* * *

По чьему-то приказу свыше, придерживаться традиции всех тюрем мира – казнить на рассвете – на Лубянке на сей[111] раз не стали: за приговорённым пришли около одиннадцати вечера.

– Все, полковник, – сухо произнес он, прощаясь с Родзаевским. – Мне сотни раз приходилось подниматься в атаку, ходить в разведку, отбивать натиск врага. А умирать приходится вот так. На виселице. Несправедливо, полковник, несправедливо.

– Я помолюсь за вас, господин генерал, – едва шевеля непослушными губами, произнес Родзаевский. Он стоял посреди камеры – с мертвецки бледным лицом, в предчувствии того, что через несколько минут после казни атамана палачи придут за ним.

– Да взбодритесь вы, – слегка коснулся его предплечья атаман и даже попытался улыбнуться. – Это всего лишь смерть, представ перед которой, у солдата есть только одно право: умереть по-солдатски.

– Я буду молиться за вас, – чуть увереннее проговорил Родзаевский, инстинктивно ступая за бывшим верхглавкомом и перекрещивая его вслед.

– Стоит ли утруждать себя, полковник? – услышал он в ответ. – И потом, молитва за меня… Из ваших-то уст!

Когда его подвели к установленной во внутреннем дворе виселице, атаман потребовал присутствия священника, чтобы, по христианскому обычаю, перед смертью облегчить душу исповедью.

– Исповедаться, атаман, нужно было на суде, – осклабился один из палачей. – А священники у нас не положены. К тому же их самих почти поголовно перевешали.

– Так что каяться будешь уже в петле, – напутствовал второй. – Специально по этому случаю веревку приказано не намыливать.

Окинув взглядом обоих исполнителей приговора и стоявших чуть в сторонке военных чинов, атаман перекрестился и, стараясь ступать как можно тверже, взошел на эшафот.

– Не по-людски это: в мирное время казнить без права на исповедь, – молвил он, обращаясь к прибывшим наблюдать за казнью. – Не по-людски, в соболях-алмазах. – Старательно застегнув китель на верхние пуговицы, генерал одернул его и по-армейски выпрямился, словно не под петлей висельника стоял сейчас, а под развернутым знаменем, принимая последний смотр своих солдат: – Но коль уж берете этот грех на душу… Честь имею, господа офицеры. Я готов.

– Ты ж посмотри, как заговорил: «Честь имею»! Мундир с него сразу ж после суда нужно было содрать и напялить рваную тюремную робу, – раздраженным начальственным тоном проговорил кто-то из эшафотной галерки. – А то ведь и на виселице все еще генерал-атаманом себя чувствует.

2008–2009 гг.