Правило четырех - [64]

— Мне кажется, это имеет отношение к Пифагору, — заметила Кэти, когда я рассказал ей о своей проблеме. Мы сидели в кафе «Маленький мир», наслаждаясь горячим шоколадом. — У Пифагора все связано с гармонией. Астрономия, математика, добродетель…

— А я почему-то думаю о войне, — не согласился я, уже проведя немало времени в библиотеке, где просматривал тексты по инженерному делу.

В письме герцогу Миланскому Леонардо утверждал, что может построить неприступные колесницы, что-то вроде танков того времени, а также передвижные мортиры и огромные катапульты для использования при осадах. Философия и техника соединялись: математика вела к победе, соблюдение правильных пропорций позволяло создать идеальную боевую машину. От математики до музыки оставался всего один шажок.

На следующее утро Кэти разбудила меня в семь тридцать. Занятия у нее начинались в девять утра, и по утрам мы с ней бегали.

— Военное дело тут совершенно ни при чем, — объявила она с уверенностью философа, не сомневающегося в силе аналитического подхода. — Вопрос содержит две стороны: наименьшая гармония и великая победа. Великая победа может означать что угодно. Необходимо сосредоточиться на более ясной части. Наименьшая гармония имеет гораздо меньше конкретных значений.

Я лишь проворчал в ответ. Мы как раз пробегали мимо остановки Динки, завидуя пассажирам, ожидающим электрички на 7.43. Бежать и думать — занятия несовместимые, тем более что солнце еще только вставало, и она прекрасно знала, что туман у меня в голове рассеется не раньше чем к полудню. Кэти просто хотела наказать меня за несерьезное отношение к Пифагору.

— И что ты предлагаешь? — спросил я.

Она даже не запыхалась.

— На обратном пути заглянем в библиотеку, и я покажу тебе, где надо поискать.

Так продолжалось две недели. Я вставал чуть свет, подбрасывал Кэти пару свежеиспеченных идеек и стремительно уходил вперед, оставляя ей как можно меньше времени на доказательство несостоятельности моих предположений. Мы проводили вместе почти все вечера и едва ли не каждое утро, и я надеялся, что ей, как человеку рациональному, в конце концов придет в голову, что разумнее провести ночь в нашем общежитии, чем, возвратившись поздно вечером в свое, на рассвете снова бежать к моему. Видя ее в спортивном костюме, я каждый раз пытался изобрести новый способ для повторения своего предложения, но Кэти упорно делала вид, что не понимает моих иносказаний. Джил рассказал, что ее прежний приятель, тот самый игрок в лакросс, с самого начала вел с ней игру, смысл которой заключался в следующем: удержавшись в паре случаев от того, чтобы воспользоваться ее нетрезвым состоянием, он рассчитывал, что, протрезвев, она просто растает от благодарности и вознаградит его по полной программе. Поняв, как ею манипулировали, Кэти стала осторожнее, что особенно ощущалось в первый месяц наших отношений.

— И что мне делать? — спросил я однажды вечером, когда Кэти ушла, оставив меня в горьком разочаровании.

Каждое утро после пробежки я получал поцелуй в щечку, что никак не компенсировало затрат: «Гипнеротомахия» отнимала все больше и больше времени, на сон оставалось не более пяти или шести часов, так что долг нарастал. Мои мучения были сродни танталовым мукам: когда я хотел Кэти, то получал Колонну; стараясь сосредоточиться на Колонне, мечтал о сне; а когда наконец засыпал, в дверь стучала Кэти, вытаскивая меня на очередную пробежку. В таком хроническом отставании от собственной жизни присутствовал, наверное, и комизм, но мне было не до смеха. Я желал лучшей доли.

В тот вечер, однако, Чарли и Джил ответили на мой вопрос едва ли не хором:

— Набраться терпения. Она того стоит, — сказали они.

И как обычно, оказались правы. На пятой неделе нашего знакомства Кэти показала нам всем, чего она стоит. После семинара по философии она заглянула в наше общежитие со свежей идеей.

— Послушай вот это.

Я увидел в ее руках тоненькую книжечку, «Утопию» Томаса Мора. «У обитателей Утопии есть две игры наподобие шахмат. Первая представляет собой как бы арифметическое состязание, в котором определенные числа „берут“ другие. Вторая — жестокое сражение между добродетелями и пороками, хитроумно иллюстрирующее склонность пороков конфликтовать между собой, но объединяться против добродетелей. Она показывает, что в итоге определяет победу одной стороны над другой».

Она вложила книгу мне в руку:

— Прочитай сам.

Я взглянул на корешок.

— Написана в 1516 году. Почти через двадцать лет после «Гипнеротомахии».

— «Жестокое сражение между добродетелями и пороками, — повторила задумчиво Кэти, — показывает, что в итоге определяет победу одной стороны над другой».

А что, если она права, подумал я.

Лана Макнайт, с которой мы одно время встречались, придерживалась четкого правила: никогда не смешивать постель и книги. В спектре возбуждения секс и мыслительная деятельность стояли на противоположных полюсах, и то и другое доставляло ей удовольствие, только никак не одновременно. Меня поражала метаморфоза, происходящая с ней в темноте: умная девушка становилась вдруг донельзя глупой, ненасытной хищницей, похожей в своем «леопардовом» неглиже на пещерную женщину, из горла ее вырывались звуки, способные отпугнуть стаю голодных волков. Мне так и недостало смелости сказать Лане, что, возможно, если бы она стонала не так громко и не так часто, это впечатляло бы куда сильнее, но зато с первой же ночи я почувствовал, как прекрасно, если мозг и тело способны возбуждаться одновременно. Наверное, мне следовало с самого начала заметить у Кэти такую способность или уж по крайней мере понять это после нескольких утренних пробежек, но открытие пришло только в ту ночь, когда все случилось: мы проработали все возможные значения ее открытия; след, оставленный игроком в лакросс, оказался наконец стертым, что позволяло нам начать с чистого листа.