Правило четырех - [2]

Возможно, тронутый раскаянием несчастного, сам святой Лаврентий взглянул на него наконец из своей могилы и даровал прощение. А может, и не было никакого прощения, и Лаврентий, подобно святым и мученикам нашего времени, хранил непостижимое молчание. С наступлением ночи каменщик, следуя полученной от своего господина инструкции, отвез тела мяснику. О дальнейшей их участи остается лишь гадать. Я только надеюсь, что куски их были разбросаны по улицам и убраны мусорщиками или съедены собаками, а не стали начинкой для пирогов.

Что касается голов, то им мясник нашел иное применение. Некий городской пекарь, человек, склонный к мрачным шуткам, купил их у мясника и, уходя из пекарни, положил в печь. В те дни местные женщины нередко пользовались неостывшими печами пекарей для собственных нужд, и когда они увидели две головы, то едва не упали в обморок.

Незавидная, казалось бы, доля — стать пугалом для бедных старушек. Но я думаю, что в данном случае смерть принесла Родриго и Донато куда большую славу, чем та, которая могла бы ждать их при жизни. Ведь старухи в каждой цивилизации являются хранителями памяти, а уж те, что обнаружили человеческие головы в печи пекаря, наверняка не забыли о своей находке до конца дней. Даже после того как пекарь признался в содеянном, женщины продолжали передавать историю из уст в уста, и еще не одно поколение римлян помнило о чудесных головах, как и о чудище, извергнутом водами Тибра.

И пусть история о двух посланниках изгладилась в конце концов из памяти людей, одно остается несомненным. Каменщик сделал свою работу хорошо. Тайна их господина, какова бы она ни была, так и не вышла за пределы Сан-Лоренцо. На следующее после убийства Родриго и Донато утро, когда мусорщики погрузили их останки в свои тележки вместе с прочим сором, мало кто заметил исчезновение двух мужчин. Жизнь продолжалась, красота увядала и умирала, чтобы возродиться из тлена, и, подобно зубам дракона, брошенным в землю Кадмом[2], кровь зла окропила римскую почву и принесла возрождение. Пять столетий должно было минуть, прежде чем правда выйдет наружу. И когда эти пять столетий прошли, и смерть нашла пару новых гонцов, я уже учился на последнем курсе Принстонского колледжа.

ГЛАВА 1

Странная штука — время. Сильнее всего давит оно на тех, у кого его мало. Легко быть молодым, неся, как говорится, весь мир на своих плечах, — это придает ощущение значимости, наполняет тебя чувством, что все упоительные возможности еще впереди и ты можешь делать нечто несравнимо более важное, чем готовиться к экзаменам.

Хорошо помню вечер, когда все началось. Я лежу на старом красном диване в общей комнате, ведя неравную схватку с Павловым и его собаками из учебника по психологии и размышляя над тем, почему не сделал научную работу на первом курсе, как все нормальные люди. На столике валяются два письма, каждое из которых содержит ответ на вопрос, чем я могу заниматься в следующем году. Наступила Страстная пятница, до окончания колледжа остается всего месяц, и меня, как и всех прочих выпускников Принстона 1999 года, одолевают нелегкие мысли о будущем.

На полу перед холодильником расположился Чарли, забавляющийся с игрой под названием «Магнитный Шекспир», которую кто-то забыл в нашей комнате неделю назад. Роман Фицджеральда, который он должен прочитать, готовясь к последнему экзамену по английскому, распростерся на полу с переломанным хребтом, точно смятая ногой бабочка, а Чарли занимается тем, что снова и снова складывает из магнитиков со словами фразы драматурга. Если кто-нибудь спросит, почему он не читает Фицджеральда, Чарли ухмыльнется и ответит, что это бессмысленно. По его мнению, литература — мошенничество, забава образованного человека, игра в наперстки дня студенческой толпы: от нее получаешь совсем не то, что видишь спервоначалу. Для человека научного склада ума, каковым является Чарли, это вершина извращенности. Осенью он определился на медицинское отделение, но мы до сих пор слышим от него про тройку с плюсом, полученную по английскому в середине семестра в марте.

Джил посматривает на нас и улыбается. Днем он делал вид, что готовится к экзамену по экономике, но по телевизору показывают «Завтрак у Тиффани», а Джил неравнодушен к старым фильмам, особенно с участием Одри Хепберн. Глядя на мучения Чарли, он дал ему простой совет: не хочешь читать книгу, возьми кассету. Смысл есть, однако Чарли видит в этом нечто бесчестное, недостойное, и к тому же, взяв фильм, он не смог бы жаловаться на то, какая чушь эта литература. Вот почему, вместо того чтобы любоваться Дэзи Бьюкенен, мы снова смотрим на Холли Голайтли.[3]

Я протягиваю руку и меняю магнитики на холодильнике, пока слова не складываются во фразу: сдать или не сдать — вот в чем вопрос. Чарли поднимает голову и награждает меня неодобрительным взглядом. Даже сидя на полу, он лишь немногим ниже меня, сидящего на диване. Когда же мы стоим рядом, Чарли похож на перекормленного стероидами Отелло — громадный чернокожий мужик весом в двести пятнадцать фунтов, подпирающий потолок при росте в шесть с половиной футов. Я же даже в кроссовках едва тяну на пять и семь. Чарли называет нас Красным Гигантом и Белым Карликом, потому что красный гигант — это необычайно большая и яркая звезда, тогда как белый карлик — звезда маленькая, плотная и тусклая. Каждый раз мне приходится напоминать ему, что рост Наполеона не превышал пяти футов двух дюймов, а если прав Пол, считающий, что французские футы короче английских, то император был и еще ниже.