Правила мудрого Гаврюши - [2]
Риччи никому не уступает своё первое собачье место: он занял его однажды и уверен, что это навсегда. А вот Винни… Этот наседал на меня до тех пор, пока я не сдался и не скатился на самую последнюю, седьмую ступеньку. Кусал меня за уши, отнимал игрушки, толкался! И я перестал огрызаться в ответ. Я не выдержал его натиска и теперь сам уступаю ему, не довожу спор до склоки.
И что вы думаете? Теперь он метит выше – на Риччино место!
Видите, как всё ясно и просто у нас, у собак! А вот у людей… Когда живёшь с людьми, всё усложняется. Люди ведут себя по-разному: то как вожаки, то как несмышлёные щенки. И это плохо, потому что нарушается самый важный порядок – порядок на лестнице.
Я давно заметил, что вместо охоты у людей работа, а работают они головой. Целыми днями они думают и думают. И дети тоже учатся головой. А к вечеру все возвращаются домой с уставшими и отяжелевшими от умственного труда «инструментами». То есть голова у них требует отдыха. А когда она требует отдыха, люди становятся хуже, чем щенки, ей-богу!
И нам, собакам, от этого очень неспокойно. Мы всегда должны чувствовать, что можем положиться на наших лидеров! Вдруг наши вожаки уже неспособны присматривать за нами?! И если действительно что-то пошло не так, мы должны вовремя это заметить и взять на себя заботу о всей стае. Или назначить другого вожака. Так поступает любая нормальная собака.
Помню, однажды я очень испугался. Мне показалось, что мама выдохлась и сдалась и мне придется взять на себя её обязанности.
Пришла она с работы вся в слезах! Никого, кроме меня, дома не было. Шпицы резвились в гостях, поэтому к ногам хозяйки подбежал я один.
Я подбежал так быстро, насколько мог, чтобы она оценила, какой я пока ещё шустрый, и потянулся к ней наверх.
Мама присела передо мной на корточки и позволила мне положить на себя лапы. Я подумал: «Так-так… Слёзы – верный признак человеческой слабости. А то, что позволила положить на себя лапы, – верный признак собачьей слабости. И даже не волнуется, что я порву её колготы. Ну, совсем раскисла».
Я стал слизывать её слёзы, градом катившиеся по холодным с мороза щекам. Я махал хвостом, но он не очень слушался, потому что я уже начал волноваться. Я чувствовал: что-то не так!
Мама осторожно, как хрупкую вазу, взяла меня на руки (помнит про мои больные коленки!) и стала медленно, жалобно говорить о том, что я всё-таки прелесть, что я самый хороший пёс на свете, что один лишь я, мудрый Гаврюша, могу по-настоящему её понять.
Жаль, что Риччи и Винни этого не слышали! Пусть бы эти задаваки наконец поняли, кто есть кто!
Я старался показать маме, что тоже очень её люблю и бесконечно ей предан, а сам в это время думал: «Кем же тебя заме-нить-то… в нашей человекостае?»
Папа, конечно же, главный, но он слишком часто уезжает в командировки, чтобы можно было полностью ему довериться. Аня с Димой пока не выучились. А это всё равно что сидеть на скамейке запасных – вроде есть, а вроде и нет.
Остаётся Риччи?
Нет, только не он! Этот сам однажды попал под машину, оставив там навечно свой рыжий хвост. С ним опасно выходить даже на прогулку, не то что на охоту. Пусть уж лучше остаётся на своём месте.
Винька хоть и смелый, но совсем ещё щенок. Что же получается? Столько важных и сильных надо мной по «лестнице» – и ни одного способного заменить маму!
И я понял: лестница рушится где-то на самом верху, и вся она валится на меня, старого и немощного. Я заскулил от жалости к себе, потому что знал: не смогу я нести мамину ношу ответственности за всех членов стаи – людей и собак.
Особенно пугала меня мысль о том, что я не смогу заботиться о Диме. Дети – это такая шумная и капризная порода людей, с которыми нужно иметь несобачье терпение! А ещё я не запомнил, как платить за свет и воду.
Что же мне делать? На старости лет бежать в лес? Нет, это не выход. Я же родился в городе и к дремучему лесу не приспособлен.
Так я думал, ковыляя за мамой по квартире, пока она медленно и грустно переходила из комнаты в комнату, то и дело сморкаясь в носовой платок. Она выглядела хуже, чем если бы у неё были перебиты руки и ноги!
От таких невыносимых мыслей я вдруг заскулил – сначала протяжно, а потом надрывно. Мама вздрогнула от неожиданности, взяла меня на руки, ласково прижала к себе: «Что ты, что ты?! Не плачь… Напугала я тебя своими слезами. Мой хороший, мой золотой старичок! Ну надо же – тоже заплакал… И завы-ы-ы-л! Всё хорошо, всё очень хорошо!»
Она подняла моё обвисшее податливое тело, повернула, рассматривая со всех сторон, убедилась, что я в порядке, и прижала к себе. Она как будто вспомнила, что у неё есть я. И ожила прямо на глазах!
Стала суетиться на кухне. В общем, сделалась обычной мамой, к которой я привык.
И я потихоньку успокоился. Она хлопотала по дому и делала всё одной рукой, потому что второй рукой весь вечер носила меня под мышкой.
Как будто мы с ней – одно целое.
А я тихо радовался тому, что дома больше никого нет. Будь в тот момент и Риччи, и Винни, мама не стала бы всех троих носить! Рук не хватит.
Потом мы оба плюхнулись на диван, и она обзвонила всех своих подруг, чтобы сообщить им, какой я у неё «замечательный психолог»! Она говорила, что ей стало намного легче только потому, что я её выслушал – не перебивая, не поучая, не встревая в её дела, а лишь сочувственно виляя седым хвостом. Она, оказывается, сделала вывод, что я своим скулежом «оттянул весь негатив на себя». Кажется, она сказала: «э-нер-ге-ти-чес-ки». Или нет: «био-полем». Что-то память стала мне изменять…
