Правек и другие времена - [52]

Она вышла из Ташува и попала на Келецкое шоссе. Несколько километров тяжело брела по снегу, таща чемоданы, пока наконец не узнала в темноте место, где следовало войти в лес. Поднялся ветер, и начал сыпать снег.

Рута подошла к границе Правека, оглянулась, встала лицом на север и отыскала в себе то ощущение, которое позволяет проходить сквозь все границы, запоры и ворота. С минуту лелеяла его в себе. Вьюга разбушевалась не на шутку, и Рута вошла в нее вся, без остатка.

Время Игры

Когда игрок находит наконец выход в Пятый Мир и, не зная, что делать дальше, ищет помощи в инструкции, которой является «Ignis fatuus, или Поучительная игра для одного игрока», он находит следующую историю:

В Пятом Мире Бог разговаривает сам с собой, когда Ему особенно досаждает одиночество.

Он рассматривает людей с пристрастием, особенно одного из них, называемого Иовом. «А вот если бы я отобрал у него все, что он имеет, то, на чем основывается его непоколебимая вера, если бы я лишил его всего, слой за слоем, был бы он и дальше тем, кем является теперь? Не принялся бы поносить меня и богохульствовать? Уважал бы меня и любил, несмотря ни на что?»

Поглядывает Бог сверху на Иова и отвечает самому себе: «Конечно же нет. Он меня почитает только потому, что я одариваю его всевозможными благами. Заберу-ка я у Иова то, что ему дал».

И Бог обирает Иова, как луковицу. И плачет над ним от сострадания. Сначала лишает его всего, что Иов имел: дома, земли, стада коз, людей для работы, рощ и лесов. Потом забирает у него тех, кого он любил: детей, женщин, родных и близких. И наконец отнимает у Иова то, что делало его самим собой: здоровое тело, здравый рассудок, привычки и привязанности.

Смотрит Он теперь на дело рук своих, и Ему приходится прищурить божеские глаза. Иов светится тем самым светом, которым сияет сам Бог. А может быть, сияние Иова даже больше, раз Богу нужно прищуриваться. Испугавшись, Бог торопится вернуть Иову все по очереди, и даже прибавляет ему новых благ. Вводит деньги для их обмена, а вместе с деньгами сейфы и банки, дает красивые предметы, моду, мечты, плотские желания. И постоянный страх. Он засыпает всем этим Иова, пока сияние того постепенно не начинает притухать и наконец не исчезает вовсе.

Время Лили и Майи

Девочки родились в тот год, когда в ташувской больнице умер от сердечного приступа Михал, а Аделька пошла в лицей. Она сердилась на них за то, что они родились. Она уже не могла, как ей хотелось, вволю посидеть над книжкой. Мать звала ее из кухни дрожащим голосом и просила помочь.

Это были убогие годы, как довоенные сюртуки с протершимися швами, которые носили теперь вместо пальто, бедные, как кладовая, где вечно стоит лишь горшок со смальцем и банки меда.

Аделька помнила ночь, когда мать родила близняшек и плакала. Дедушка, тогда уже больной, сидел около кровати матери.

— Мне почти сорок лет. Как я выращу двух девочек?

— Так же, как и остальных детей, — сказал он.

Но вся тяжесть выращивания пала на Адельку.

У матери было много других занятий: готовка, стирка, уборка дома. Отец появлялся только вечером. Они переговаривались со злостью, словно не могли выносить вида друг друга, словно внезапно друг друга возненавидели. Он сразу же спускался в погреб, где занимался нелегальным дублением кожи — благодаря этому они жили. Так что, придя из школы, Аделька должна была брать коляску и идти гулять с девочками. Потом они с матерью кормили их, перепеленывали, а вечером она помогала их купать. И только потом, проследив, чтобы они уснули, она могла наконец сесть почитать. Поэтому, когда девочки заболели скарлатиной, Аделька подумала, что для всех будет лучше, если они умрут.

Они лежали в своей двойной кроватке, полуживые от горячки; одно двойное детское страдание. Пришел врач и велел завернуть их в мокрые полотенца, чтобы температура спала. Потом собрал свою сумку и ушел. У калитки он сказал Павлу, что на черном рынке можно достать антибиотики. Это слово прозвучало магически, как живая вода из сказок, и Павел сел на мотоцикл. В Ташуве он узнал, что умер Сталин.

Он брел по тающему снегу к дому Полипы, но никого там не застал. Пошел на рынок, в комитет, искать Видыну. У секретарши были распухшие от слез глаза, она сказала, что секретарь не принимает. Она не хотела пропустить его. Так что Павел вышел наружу и беспомощно оглядывался по сторонам. «Кто-то уже умер, а кто-то еще умрет, Ташув полон смерти», — думал он. Ему пришло в голову просто напиться водки. Сейчас, сию же минуту. Ноги сами принесли его в ресторан «Укромный уголок», и он сразу пошел к стойке, за которой красовалась Бася со своей осиной талией и огромными грудями. В густые волосы она вплела кусочек кружева.

Павлу захотелось зайти за стойку, чтобы прижаться к ее душистому декольте. Она налила ему водки.

— Слышал, что случилось? — спросила она.

Он одним махом опрокинул стопку, а Бася подсунула ему блюдце с селедкой в сметане.

— Мне нужны антибиотики. Пенициллин. Ты знаешь, что это такое?

— Кто болеет?

— Мои дочки.

Бася вышла из-за буфета и накинула пальто на плечи. Она провела его улочками вниз, к реке, к маленьким домикам, которые остались после евреев. Ее сильные ноги в нейлоновых чулках перепрыгивали через размокшие кучки конского навоза. Перед одним из таких домиков она остановилась и велела ему подождать. Вернулась через минуту и назвала сумму. Она была головокружительной. Павел дал ей сверток банкнот. И через минуту держал в ладони маленькую картонную коробочку; из надписи сверху он понял только слова «made in the United States».