Правда об Афганской войне. Свидетельства Главного военного советника - [21]

Командиры корпусов опять встали, а Халиль:

— Курыть?

— Нет!

Предусмотрительный Петр Иванович, выдвинув центральный батальон бригады в гущу плантаций, предпринял наряду с разведывательными мерами, и меры усиленного охранения — хотя батальон и выдвигался в предбоевом порядке во взводных колоннах, то есть впереди батальона действовали четыре полка 7-й и 15-й пехотных дивизий, и боя впереди батальона слышно не было. Но, когда и центральный батальон бригады втянулся на глубину три-четыре километра, на него обрушился шквал огня. Разразился жестокий бой. Погиб командир батальона, погибли два командира рот, четыре командира взводов. Ранен и комбриг-70. Его БМП сожжена. Позднее стало ясно, что в том бою мы потеряли 19 человек убитыми и около 40 ранеными.

Оказалось, что моджахеды пропустили афганские войска, не открывая огня и не обнаруживая себя. Вместе с тем, я не думаю, чтобы четыре афганских полка ДРА, продвигаясь по местности, не обнаружили моджахедов в виноградниках. Вероятно, здесь могло быть молчаливое согласие обеих сторон. И вот, когда появился батальон советских войск, моджахеды открыли шквальный огонь.

Становилось понятным, почему нервничают командиры афганских армейских корпусов — Халиль и Мир Тохмас. Я смотрю на них, они — на меня. Как хотел бы я верить в их честность. Как хотел бы!

Мотострелковый батальон бригады залег. Другие два батальона справа и слева тоже залегли. А полки афганской армии, как ни в чем не бывало, продолжали движение на соединение с вертолетными десантами. Даже, на удивление советников в полках, ускорили темп движения: дескать, быстрее надо выполнить задачи — десанты ждут не дождутся подмоги союзников-афганцев.

Вот такую картину нарисовал мне Петр Иванович Шкидченко. Наступила могильная тишина. Даже полковник Халиль не просит больше разрешения «курыть».

Будь то условия открытого классического противостояния, я принял бы меры по усилению огня, подавлению противника вертолетами, авиацией, ввел бы резервы и к чертовой матери все смешал бы с землей. Превосходство явно было на нашей стороне. Но что-то меня сдерживало. Интуиция подсказывала, что поддаться простому решению — значило бы поступить безрассудно, возможно, даже опрометчиво и безнравственно. Употребить всю силу и уничтожить огромное количество мусульман, не все продумав и не все предприняв для избежания большой крови? — побойся Бога, Александр Михайлович, говорил я сам себе. И в то же время я видел глаза раненого комбрига, глаза советских генералов и офицеров. Смотрел я и на командиров афганских армейских корпусов и чувствовал: они прекрасно понимают, что мы здесь, под Кандагаром, в винограднике, столкнулись с жестоким коварством, если не с предательством.

Мне нужно было время все хорошо обдумать. Я переживал тяжесть потерь, понимал, что придется вести неприятный разговор с Бабраком Кармалем, тем более неприятный для меня разговор с министром обороны Устиновым. Это неминуемо выйдет и на уровень нашего Политбюро, не исключено и на уровень Генсека. Обязательно вмешается в это дело посольство и Ю. В. со своим аппаратом.

В этой обстановке надо было сохранить и свое лицо и в то же время взять всю полноту ответственности на себя за тяжелые для нас потери. И разрубить этот узел, довести бой до успешного конца, как-то поднять, подбодрить боевой дух бригады.

А уж причины этой трагедии мы выясним. Но, конечно, позже, не теперь.

Сидевшие в автобусе ждали моего скорого решения. Но я еще не был к нему готов.

— Все свободны, — сказал я.

Медленно, как на казнь, выходили генералы и офицеры из автобуса. Остался лишь полковник Бруниниекс.

Долгое-долгое молчание.

— Прэдатэльство, — со своим латышским акцентом внятно произнес Илмар Янович.

— Очевидно, да.

Но надо было что-то решать, действовать в конце концов. Предательство следовало жестоко покарать.

Я решил вторую половину дня посвятить обеспечению успеха завтрашнего боя. Приказал Черемных вызвать девятку вертолетов, чтобы они, снизившись до предела, не применяя боеприпасов, придавили к земле душманов. Одновременно еще раз разбросать листовки с призывом сдаваться. Закрепить достигнутый бригадой рубеж, вынести с поля боя раненых, провести необходимые мероприятия по поднятию и поддержке морального духа в бригаде.

Отдав необходимые распоряжения на месте, я связался с Черемных, который мне доложил, что случившимся очень огорчен Бабрак Кармаль, он предлагает объявить национальный траур в связи с большими потерями. Бабрак очень сожалеет, что такие большие потери понесли именно советские войска. Я понимал, конечно, искренность этого человека, понимал, что за этим последует очередная просьба к Москве усилить контингент советских войск в ДРА по причине недостаточной боеготовности и обученности афганской армии.

— Когда следующий разговор с Бабраком?

— От 19 до 20 часов.

— Так вот, доложи Генеральному секретарю, что коварство и предательство не может быть оплачено и смыто национальным трауром. Скажи ему об этом тактично. Передай, что Главный военный советник будет искать пути разрешения этого инцидента.

Черемных доложил мне о том, что на него выходил Ахромеев, пытавшийся связаться со мной. Ахромеев передал для меня обеспокоенность и тревогу министра обороны и Председателя КГБ. Они ждут моих решений и обоснованных действий.