Правда о Салли Джонс - [22]

В тот же вечер Ана написала Старшому длинное письмо. Она объяснила, что гармоника – от меня, и рассказала о моей работе в мастерской синьора Фидардо. Мы положили письмо в футляр вместе с инструментом и на следующее утро отправили посылку в тюрьму в Камполиде. Конечно, я бы предпочла навестить Старшого и вручить ему подарок лично, но это было невозможно. Узники, осужденные за убийство, имели право на свидания только с адвокатом и ближайшими родственниками.

Прошло две недели. Я в беспокойстве гадала, получил ли Старшой мою посылку или ее отобрали тюремщики. Но в один прекрасный день Ане по почте пришел небольшой серый конверт. Мы сразу поняли, кто его послал. Ана открыла письмо и прочла:

Любезнейшая госпожа Ана Молина,

Я получил прекрасную гармонику и Ваше доброе письмо. Я перечитал его много раз. У Вас золотое сердце. Отныне, даже находясь здесь, за решеткой, я могу не волноваться за своего механика Салли Джонс. Хочу, чтобы Вы знали: теперь сносить мои собственные несчастья мне будет намного легче!

Передайте Салли Джонс от меня привет. Это замечательная гармоника. Ничего красивее я в жизни не видел, и уж поверьте, я очень постараюсь научиться на ней играть. Хотя кнопок тут столько, что сам черт ногу сломит! Я буду упражняться каждый день, пока меня не выпустят из этого забытого богом места.

С величайшим почтением, Г. Коскела

Услышав, что пишет Старшой, я обрадовалась так, как не радовалась уже очень давно. Он уже больше походил на себя, чем в прошлом письме. Ана тоже заметила, как изменился его тон.

– Кажется, твой друг не потерял надежды, – сказала она.

~

Теперь, когда гармоника была готова, я чувствовала некоторую растерянность. Внезапно оказалось, что днем мне совершенно нечего делать.

Работа нашлась у синьора Фидардо.

– Мне в починку сдали две гармоники. На одной надо зачинить мех, на другой – поменять ремни. Чем бы ты хотела заняться?

Я выбрала ремни. Мне нравилось работать с кожей.

На следующий день синьор Фидардо заказал мне новый рабочий стол. Он был такой же, как его собственный, с полочками и ящичками, а сбоку крепились тиски и держатели для инструментов. Еще к нему прилагалась мягкая обитая кожей банкетка, которую, если нужно, можно было поднять повыше или опустить. Синьор Фидардо передвинул мебель в мастерской так, что мой стол уместился перед высоким, светлым окном.

– Ну вот, – сказал он, окончив перестановку. – Ученик мастера музыкальных инструментов не должен работать в каморке!

Поначалу я немного колебалась. До сих пор никто, кроме Старшого, не знал, что я здесь живу. Если я оставлю каморку и буду работать в мастерской у окна, тайна раскроется. Что скажут все эти нехорошие люди, которые называют меня «обезьяной убийцы», когда узнают, что я работаю у синьора Фидардо? Вдруг они натравят на меня полицию? Вдруг из-за меня пострадает синьор Фидардо?

Синьор Фидардо понял мое беспокойство.

– В Алфаме по любому поводу рады устроить шумиху – даже если чайка нагадит на голову епископу, – сказал он. – Местные жители любят сенсации. Они будут несколько дней судачить и сплетничать, когда узнают, что ты работаешь у меня. Но потом им надоест, и они начнут сплетничать о чем-нибудь другом. Уж поверь мне.

Я поверила синьору Фидардо. И вышло точно так, как он сказал. Слух о том, что синьор Фидардо нанял в подмастерья гориллу, распространился по Алфаме с бешеной скоростью. Многие нарочно придумывали повод, чтобы зайти в мастерскую и проверить, правда ли все то, что говорят. На улице за моим окном часто толпились зеваки. Но прошла неделя-другая, и никто уже не заглядывал в мое окно посмотреть, как я работаю.

Синьор Фидардо начал посылать меня с мелкими поручениями в соседние кварталы. Я забирала посылки на почте и покупала сигары в табачной лавке вдовы Перейры. Иногда синьор Фидардо брал меня в ресторан обедать. Люди здоровались со мной, как с любым другим встречным. Про «обезьяну убийцы», похоже, все забыли.

Глава 19 Могила Элизы Гомеш

Наступило лето и принесло с собой тяжелый, гнетущий зной. В полдень в Алфаме все замирало. Беловатое солнце палило с ясного синего неба, и люди прятались по домам и закрывали ставни на окнах, чтобы не пускать жару внутрь. Только к вечеру город снова оживал. Открывались магазины, уличные торговцы разворачивали свои лотки. Машины, телеги и трамваи медленно ползли по улицам, кишащим людьми.

Часа за два до полуночи в бары и кабаки начинали стекаться посетители. Через открытые двери на ночные улицы лились звуки фаду. Даже в самых тесных и обшарпанных заведениях звучала гитара и грустные песни о любви, печали и сладостно-горькой тоске. Синьор Фидардо хотел уговорить Ану попробовать петь перед публикой и поэтому часто приглашал ее прогуляться, если знал, что поблизости выступает какой-нибудь талантливый исполнитель. Меня тоже брали с собой. Мы слышали многих прекрасных певиц, но ни одна не пела так живо и так проникновенно, как Ана. Вероятно, синьор Фидардо рассчитывал, что Ана заметит это сама.

И в конце концов Ана сдалась. Она пообещала, что как-нибудь в воскресенье поедет в Празереш и будет петь на похоронах под музыку синьора Фидардо. Несколько дней перед поездкой Ана очень нервничала. Но ей не о чем было волноваться. Все были до глубины души тронуты ее пением. Всплакнули даже могильщики у часовни.