Правда о Бэби Донж - [4]

— Доктор, я категорически возражаю…

Колокола звонили к вечерне.

2

Теперь он уверен, что не ошибся. Пусть это только интуиция, но в данном случае она убедительней любого доказательства. Правда, в тот момент Франсуа не насторожился. Не встал с плетеного кресла, где блаженствовал с полузакрытыми глазами, разомлев от солнца и плотного завтрака. Воспоминание было изумительно четким. Он словно предчувствовал тогда всю важность этой минуты для будущего, и мозг его как бы сфотографировал сцену.

А все потому, что он сидел против света. Развалясь в садовом кресле, он оказался ниже стола; лучи солнца, отражавшиеся от красной кирпичной крошки на аллее, окрашивали в теплые тона все, на что смотрел Франсуа. Почти рядом, слева, вполоборота к нему, располагалась теща, и он, не глядя, боковым зрением запечатлел на сетчатке глаза лиловое пятно ее газового шарфа. Немного дальше в шезлонге растянулась Жанна, вся в белом.

Напротив, под оранжевым зонтом, стоял стол, накрытый бахромчатой скатертью. Марта, поставив на него кофейник и чашки, направлялась назад к дому, и каблучки ее еще стучали по толченому кирпичу.

Беби стояла у стола. На нее и посматривал Франсуа своими насмешливыми глазами, которые многим казались суровыми. Не потому ли, что он всегда стремился видеть людей и вещи такими, как они есть?

Например, свою жену с ее нелепым прозвищем Беби. Она стояла спиной к нему и, насколько Франсуа мог судить по положению ее руки, разливала кофе. Беби скрывала от него все, что находилось на столе. Нет спору, в это мгновение она была само изящество, гибкий стан, слегка небрежная поза, особенно светло-зеленое платье, заказанное в Париже.

В сущности, из-за платья Франсуа и обратил тогда внимание на жену. Он как раз заметил, что оно очень прозрачное. На свету отчетливо вырисовывались бедра и ноги, ясно был виден край белья.

Ноги навели Франсуа на мысль о тончайших шелковых чулках, которые Беби не снимала даже на даче.

И эта женщина, которой уже долгие месяцы не приходилось раздеваться при мужчине, носит белье куда изысканней, чем самая опытная кокетка!

Вот о чем первым делом подумал Донж — просто так, как практичный человек, констатирующий факт. Это не вызвало в нем ни возмущения, ни досады, он не был скуп.

Второй мыслью, пришедшей ему в голову, когда он представил себе жену обнаженной, была мысль, что у Беби при всем ее изяществе, при всей красоте лица тело — вялое, дряблое и пассивное, кожа — блеклая и не слишком соблазнительная.

«Один кусок сахара, мама?»

Нет, перед этой фразой Беби произнесла еще одну, Франсуа вспомнил ее только сейчас, а ведь она должна была тогда поразить его.

— Налей мне сливянки, Феликс, — попросила Жанна, раскинувшись, как одалиска, в шезлонге и закуривая новую папиросу.

Феликс был вне поля зрения Франсуа. Наверное, сидел сзади. Ему, естественно, пришлось бы подойти к столу. Но тут поспешила вмешаться Беби:

— Не беспокойся, Феликс, я налью.

С чего бы это? Беби предпочитает, чтобы прислуживали ей, а не она. Очевидно, ей было нужно скрыть то, что делается на столе. А тот стоял так, что все кресла оказались по одну сторону и перед Беби никто не сидел.

И лишь чуть позже она спросила:

— Один кусок сахара, мама?

Франсуа не вздрогнул, не нахмурился. Все происходило как-то легко, почти неощутимо. Он только чуть скосил глаза, переведя их на г-жу д'Онневиль. Теперь он припоминает, что теща приоткрыла рот, словно собираясь сделать замечание, но сдержалась, решив — не стоит труда. Заговори тогда г-жа д'Онневиль, они наверняка услышали бы: «Тебе уже двадцать семь, дочь моя, и ты до сих пор не знаешь, сколько сахару я кладу в кофе!» Это вполне в ее духе.

Но она промолчала. И слава богу.

По всей видимости, Беби начала разливать кофе по чашкам. В Каштановой роще употреблялся только сахар, каждый кусочек которого заворачивался в отдельный фантик.

Беби понадобилось заговорить, чтобы нарушить тишину, отвлечь внимание — так делает иллюзионист, готовя фокус. Дрожали ли у нее при этом пальцы? Стесняло ли грудь от волнения?

Франсуа не мог этого знать — он видел жену только со спины. Как бы то ни было, в руке, красота которой приводила всех в восторг, был зажат пакетик с белым порошком: «Один кусок сахара, мама? А тебе два, Франсуа?»

Разумеется, Беби знала, сколько сахара положить мужу, но пока она, стоя ко всем спиной, снимала обертку с двух кусков сахара и одновременно сыпала в чашку белый порошок из пакетика, ей нужно было ощущать каждого на своем месте, слышать голоса всех без исключения.

А вот доказательство: она не спросила про сахар ни сестру, ни Феликса. А вот еще одна улика, хотя при желании можно припомнить целую сотню таких же: Беби забыла налить сестре сливянку, а ведь сама помешала Феликсу исполнить просьбу Жанны.

Итак, даже если в тот момент Франсуа не задумался над происходящим, не вник в факты и не оценил их по достоинству, он тем не менее почувствовал в поведении Беби нечто необычное, подозрительное, даже угрожающее.

Почему он не придал этому значения? Возможно, потому, что людям свойственно пренебрегать предчувствиями такого рода.

Он не встревожился, даже когда пил кофе и ощущал неприятный привкус. Готов был забеспокоиться и все-таки смолчал. Почему? Потому, что привык держать свои наблюдения при себе. Потому, что ни с кем из присутствующих, если не считать Феликса, у него не было, в сущности, ничего общего.