Правда и кривда - [30]

— Алхимик и чернокнижник еще до сих пор не спит? — в темноте неожиданно легко зазвенел мелодичный голос, и к Григорию Стратоновича незаметно подошла невысокая хрупкая женщина. Унылая улыбка дрожала на пересохших лепестках ее полураскрытых губ.

Учитель од неожиданности вздрогнул, рука, по привычке, сама потянулась к автомату. Он сразу же одернул ее, взглянул на женщину и засмеялся:

— Ну и напугала ты меня, Степанида!.. Как раз почему-то партизанское прошлое вспомнилось.

— Странно было бы, если бы ты о чем-то другом думал. Ну, чего улыбаешься и жмуришься?

— На светило всегда приходится жмуриться, — засмеялся Григорий Стратонович. — Да и удивляюсь на голос твой: как звенел в детстве колокольчиком, так и до сих пор звенит — не переводится серебро в нем.

— Какое уж там серебро, — в опущенных уголках ее округленных губ шевельнулась печаль.

— Чистое! — убежденно сказал Григорий Стратонович. — А ты чего не отдыхаешь?

— Не спится, брат, перед дорогой. Да и молодость встала, шевельнулась перед глазами, — произнесла с иронией к себе. — Прошлась же вот селом, и все-все вспомнилось, что промелькнуло навеки. Здесь же я встретила свою восемнадцатую весну. Какие сады, какие усадьбы стояли тогда…

— А в глазах тогда не стояла первая любовь? — заговорщически покосился на сестру Григорий Стратонович и улыбнулся.

— Откуда ей было взяться? — чуть ли не вскрикнула женщина и бросила испуганный взгляд на брата. — Мелешь такое…

— Так уж и мелю… В восемнадцать лет к хорошеньким девушкам любовь приходит отовсюду, — не заметил ее волнения.

— Эт, не болтай лишнего.

— Никогда не думал, что любовь — лишнее, — так же полушутливо говорит Григорий Стратонович, но Степаниде сейчас не до шуток, и скорбь проходит ее лицом, дрожит в только что выбитых морщинках возле носа и забивается под веки. Но женщина как-то овладевает собой и даже в удивлении ведет плечом:

— И чего ты сегодня так много говоришь о любви?

Заднепровский ясно взглянул на свою сводную сестру, встал и протянул вперед могучие ручища молотобойца:

— Спрашиваешь, чего? Потому что имею только эти простреленные руки и лишь одно ничем не ограниченное богатство — называется оно любовью!.. Это не чудо, когда кто-то в свои восемнадцать или двадцать лет полюбит кого-то. Это любовь для себя, или для двух, или для своего костра. Я не порицаю и ее, но горжусь, что имею любовь, больше этой. Она, как наследство, досталась мне от моих родителей, от их хлеба и песни, от чар нашей мягкой задумчивой природы и от моих побратимов по сердечности, по мысли и оружию. И хоть я сейчас живу на нищем пайке, а моя жена, пока разрезает хлеб, несколько раз ножом вычерчивает на корочке пайку детям и мне, я бы за все вместе взятое золото Рокфеллера не отдал бы и толики своего богатства. Видишь, как расхвалился перед тобой, потому что ведь имею чем.

Степанида улыбнулась и вздохнула:

— Какой ты счастливый и… несчастный, брат.

Григорий Стратонович нахмурился, в душе шевельнулись его сожаления и неудачи, но он отогнал их и возмутился:

— Почему ты словно с горячки заговорила? Почему я несчастный!?

— Потому что разная нечисть дергает тебя, как горох при дороге.

— И это потому, что я иду по дороге. А сойду я, сойдет другой, третий с дороги, и нечисть выползет гадиной греться на солнце.

— Но как она жалит тебя!

— Да, она может ужалить меня, унизить мое достоинство в глазах равнодушных людей, омрачить мой день, а проглотить — не проглотит. И не делай меня несчастным, потому что большое счастье было в моей жизни: когда гремело над всей землей, я, как умел, и руками, и плечом, и грудью отводил несчастье от людей… Когда-то меня удивлял своей поэтической силой один образ из песни: «А я тую чорну хмару рукавом розмаю». А пришло время — и я тоже разгонял самую страшную тучу и живым вышел из-под нее. Это, сестра, называется не слепым, а истинным счастьем. — Он легко, обеими руками прижал Степаниду и забубнил ей в самое ухо: — И поменьше думай о всяком таком, потому что на свете есть над чем более хорошим думать. Да и погости у нас еще с денек.

Лицо Степаниды немного распогодилось:

— Хорошо, что ты у меня такой…

— Сякой-такой Пантелей, а все-таки веселей, — засмеялся Григорий Стратонович. — Так побудешь еще денек?

— Не получается — уже каникулы заканчиваются.

— Да и на колокольне жить хуже, чем в хате, — насмешливо прищурил глаза.

— И это правда, — не стала возражать. — В ней от холода и тело, и кости немеют. Это не жилье, а наваждение какое-то.

— Зато дети под большими колоколами растут! Примета хорошая!

Степанида подперла рукой лицо.

— Горюшко мое с такой приметой.

— Это же временно, — успокоил ее Григорий Стратонович. — Завтра-послезавтра переберемся в землянку и заживем, как люди. Сегодня уже и стекло раздобыл на оконца, по сходной цене досталось.

— Еще и радуется, словно бога за бороду поймал, — укоризненно покачала головой. — Кто-то другой на твоем месте, при твоих заслугах, уже во дворце сидел бы.

— Оставь, Степанида, старые песни, страх как не люблю их, — сразу нахмурился Григорий Стратонович. — Придет время — и во дворце буду жить.

Женщина недоверчиво посмотрела на брата: