Правда и кривда - [159]

— А я думаю: негоже так делать, как Безбородько и его кодло, но не надо и к себе врагом быть. Может, и вечером заглянешь ко мне?

— Чего?

Старая смущается:

— Если не наскучило, то еще почитаешь о старике. Как-то очень хорошо у тебя выходит оно, — доверчиво взглянула на Марка. — Читал же мне эту газету и Лихойваненко, но у него и дед, и коньки его становятся хуже.

Марко засмеялся, махнул рукой и вышел из хаты. С порога он услышал крик на соседнем углу. Не до потасовки ли там дошло? Мужчина чем скорее огородами пошел во двор Самойленко. Тут уже возле хорошо выплетенного плетня и ворот собрался целый уголок, весело прислушиваясь, как завзятая и до сих пор огненная Лисавета Самойленко чихвостила своего невозмутимого Порфирия и его брата — старого сукновала. У Самойленчихи сейчас от гнева прыгали глаза, прямоугольником выбивались губы, а кулаки цепами молотили воздух.

— Ани клепки, люди добрые, нет в голове моего мужа, ни комочка сала, ни капельки масла, а есть в голове мужа одна полова, да и то не перевеянная, — изгибаясь, апеллировала она к своим соседям.

— Вам, баба, виднее, что есть у деда, — отозвался кто-то из компании, и все кругом зашлись хохотом.

Ободренная Лисавета набросилась на Порфирия и его брата, которые с топорами молча, но воинственно стояли возле землянки, прислушиваясь к бабьей ругани.

— Или она, эта бедняжка, у вас есть просит, или стоит поперек дороги, или она, несчастная, вам бока натирает, что взялись за разрушение? Ну скажи, старый идол, хоть слово, хоть полслова, чтобы и люди слышали.

— И скажу, — спокойненько отозвался Порфирий, которому и за ухом не зудело от всех криков жены. — Знаешь, как в «Интернационале» пишется?.. «Весь мир насилья мы разрушим!»

— Так то же весь мир, а не мою землянку!

— Она тоже мир насилия: насильно меня упекли туда. И я разрушаю ее, — махнул старик топором.

Лисавета была ошеломлена и блеском топора, и речами мужа. Она приложила сцепленные руки к груди и хотела трагедийно закрыть глаза, но именно в это время увидела Марка и бросилась к нему:

— Марко, лебедь мой, голубок сизый, скажи же им, басурманам, чтобы мое сверху было, потому что где я буду ставить кувшины с молоком?

— Тьху, еще и серьезного мужчину замакитрит бабскими черепками! — сплюнул в сердцах Порфирий, кивнул брату, и они дружно бухнули топорами.

Старуха заслонила лицо ладонями, а когда услышала треск, опустила руки и на месте, где была землянка, увидела тучу трухлявой пыли.

— Ну, и слава тебе господи, — вздохнула она и ровно пошла в хату.

— Лейборист! — пренебрежительно кивнул на нее головой Порфирий и начал отряхивать с одежды пыль бывшего жилища.

Целый день Марко снует зелеными и черными полями и наслаждается урчанием тракторов, пашущих на зябь, и строительством ферм, и разговорами на свеклах, и даже цветом скромных братков, прихвативших на свои хрупкие лепестки цвета осеннего солнца и весеннего неба.

Возле ставка дрожит поредевшее золото верб, а между ними девичьими лентами шевелится просинь, и по ней снуется легонькая осенняя паутина. Рыбаки, перекликаясь, вытягивают первую тоню, и на берегу сразу вырастает холм живых слитков. И голубое поле тоже уродило в этом году. Теперь надо прикупить добрых коров и браться за строительство кирпичного завода.

Возле зеленого, как барвинок, рапса его с белым узелком в руках разыскивает Татьянка и начинает вычитывать так же и то же самое, что вычитывала когда-то Елена. А он и это слушает с приятностью и сильно улыбается дочери, которая уже и вывод подбивает, что у нее совсем невозможный отец.

— Так уж и невозможный? — искоса посматривает и любуется оскорбленным узелком ее губ.

— Вы бы посмотрели, на что стали похожи…

— Извелся на смык… — подсказывает Марко дочери.

— Эт, разве с вами серьезно поговоришь? — сердятся губы, глаза и брови дочери. — Отдохнуть вам надо, отдохнуть хоть несколько дней.

— Скоро и за эту кампанию возьмемся. Поеду, Татьянка, аж в те места, где танки подбивал.

— Это вы несколько раз говорили мне.

— А ты еще раз послушай: старики любят повторять.

— Какой же вы старик? — сердится дочь.

— Ну, не старик, так видавший виды. Вот увидишь — скоро поеду, потому что чего-то в груди последнее железо дает о себе знать.

— На операцию надо ложиться.

— Ну, это еще подождет…

С полевой дороги к ним радостно спешит Антон Безбородько. Его вид сразу же обеспокоил Марка: если Безбородько веселый, то произошло что-то нехорошее.

— Здоров, здоров, Марко! — подходя к Бессмертным, уже умаляет радость Безбородько. — Иду себе дорогой — вижу семейство, ну, и повернул к вам.

— С чем повернул? — Марко улавливает ту низость, что сейчас играла на узковатом лице Безбородько, хоть он и старался прикрыть ее заплатами жалости и сочувствия.

— Да как тебе сказать? — посматривал по сторонам Безбородько. — Перестарался ты, братец, перестарался. Разве я не говорил тебе: не очень старайся, потому что у нас тебе памятник или монумент, практически, не поставят, хоть ты из кожи вылези. Вишь, как ты мудрствовал с горохом, а в конце концов, куда попал? Аж в фельетон. Вот какое имеешь достояние! — Безбородько исподволь, будто неохотно, вынул из кармана измятую газету.