Правда - [158]

— Зачем, Владимир Ильич, вам ездить к Махно? — спросил Деникин. — Ведь он бандит.

— Бандит или не бандит, а он был моим другом. Возможно, я сумею убедить его перейти на сторону Добрармии. Ведь он ненавидит большевиков так же сильно, как мы с вами. И еще конь там у меня остался, добрый коник, трэба проведать...

— Что ж, не могу вас удерживать, — вздохнул Деникин. — Я поручу барону Врангелю выделить вам отряд для сопровождения.

— Нет, генерал, благодарю вас; не стоит отвлекать барона от нашей главной задачи, — отвечал Ленин. — Да и Махно станет со мною разговаривать лишь в том случае, если я приеду к нему один.

— Ну что ж, с Богом! — сказал Деникин. Он крепко обнял Ленина и перекрестил его. — Возвращайтесь скорее, дорогой вы мой человек. Я к вам ужасно привязался.

— Взаимно, мой генерал! — сказал растроганный Ленин и кинулся на шею Главнокомандующему. О, если б он знал, что видит этого прекрасного человека в последний раз!..

Ошибкою его было то, что он под крестьянский армяк надел свой златопогонный китель; причина этого на первый взгляд нелепого поступка заключалась не только в том, что он этот китель любил и не желал ни на минуту с ним расстаться, но в том, что он, зная Махно и в особенности графа Толстого, был уверен, что как только даст им этот нарядный китель примерить — они тотчас согласятся примкнуть к белому движению. Ему казалось, что он ничем не рискует: белые его знали и любили, красные и зеленые, не подозревая о его измене, тоже по старой памяти любили его. Но он забыл о четвертой силе — злобном и всех ненавидящем атамане Григорьеве...

Григорьевцы схватили его, когда до Гуляя-Поля было совсем уже недалеко. Они сперва просто хотели зарубить его и снять с него сапоги и одежду; но, когда под армяком обнаружились золотые погоны, намерение их переменилось. Они грубо заломили ему руки за спину, несколько раз пнули в живот и, швырнув вниз лицом поперек седла, как куль с сеном, поскакали в свою ставку.

Вечер и ночь Ленин пролежал в овине связанный; ему страшно хотелось есть и пить, из разбитого носа текла кровь, гуси щипали его, корова на него наступила... В щель меж досок светила луна, и чей-то черный силуэт двигался взад-вперед; Ленин подкатился поближе, прильнул лицом к самой щели и слабым голосом крикнул:

— Эй, товарищ, послушайте!

— Гусь свинье не товарищ, — басом отвечал часовой.

— Господин... сударь...

— За сударя щас ответишь, шкура! — сказал часовой злобно. — Выведу и — в расход.

После этого Ленин замолчал и больше не пытался говорить с часовым. На рассвете дверь со скрипом отворилась. Часовой, подойдя к пленнику, схватил его очень грубо за шиворот, поставил на ослабевшие ноги, пребольно ткнул в спину прикладом винтовки и велел идти. Они зашагали по улице, прошли мимо церкви...

— Куда вы меня ведете? — волновался Владимир Ильич.

Но часовой не отвечал и все тыкал его в спину. «Никак на расстрел», — обмер Ленин; ноги его сделались совсем ватными. Однако в душе его вдруг поднялась какая-то отчаянная решимость; он стал торопливо придумывать смелые и гордые слова, которые скажет своему убийце, и так увлекся, что не заметил, как его впихнули в хату, где располагался так называемый штаб Григорьева. Хата была грязная, мерзкая, и повсюду сновали тараканы. Махно и граф Толстой такого бы не потерпели, и даже большевики не потерпели бы... Босой, в одних подштанниках, с подбитым глазом и кровавой ссадиной на скуле, стоял Ленин и исподлобья глядел на Григорьева. (Он сразу узнал атамана, поскольку уже имел удовольствие столкнуться с ним в кавалерийской атаке, но тот не узнал его, ибо как тогда, так и сейчас был мертвецки пьян.) Руки Ленина были связаны за спиной, и все, что мог он противопоставить своим мучителям, — это свое царское, и мужицкое, и белогвардейское, и коммунистическое, и атаманское достоинство и самообладание.

— Шкура, сволочь золотопогонная! — процедил Григорьев и кровожадно облизнулся. — Тебя-то мне и надобно, а то все думаю — кого бы запытать до смерти? Ну, рассказывай планы Деникина!

— И не подумаю.

— Расскажешь, паскуда!

— Мы с вами, кажется, на брудершафт не пили, — обиженно сказал Ленин, — и я, право же, не понимаю...

— Зараз поймешь, — обещал Григорьев, — как ремней из спины нарежут — все поймешь, гад. Железами калеными как почнут тебе пятки жечь — так и поймешь... Кожу с живого сдерем, брюхо взрежем и зашьем туда живую кошку...

— Вам бы, гражданин Григорьев, познакомиться с товарищем Зиновьевым, — сказал Ленин с горькой печалью в голосе, — вот бы приятно провели время...

— А для начала, — проговорил со злобной улыбкою Григорьев, не обращая на слова пленника никакого внимания, — тебя отдадим Марусе... Ты ей все скажешь. У нее гутарят...

Владимир Ильич похолодел: он был наслышан о Марусе, кровавой любовнице кровавого атамана. Эта дьяволица в ангельском обличье обожала собственноручно пытать пленных; она молотком забивала гвозди в тела красноармейцев, белогвардейцев и махновцев; она ножом вырезала из живых куски мяса и солила... Но — выдать планы Деникина? Никогда! Лучше смерть! Но что он мог сделать?! Они оттащили его, упиравшегося, в другую хату и швырнули на земляной пол; он поднял глаза и увидал перед собою женщину ослепительной красоты, которую портила лишь жестокая складка у тонкогубого рта...