«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. - [21]

А отсюда и вопрос тактики. Если все дело в степени культуры в широком смысле этого слова, то она достигается только медленным воспитанием, известными навыками, а не насилиями и приказами. Тут еще больше нужно знать, что возможно, а не только то, что нужно и что желательно. Вы, который знаете французских ораторов, может быть, припомните пассаж Гамбетты{121} об оппортунизме, не помню, в какой речи, который кончается словами: «Vous pouvez tant que vous voules appliquer à cette politique une épithète malsonnante et même initelligible, je vous dirai que je n'en connais pas d'autre: car c'est la politique de la raison, j'ajouterai même la politique du succès»{122}.

Эти несложные мысли составляют то, что Вы называете «золотым фондом»; они у меня остались и теперь, как были тогда, даже в студенческую пору. Меняться, пожалуй, могло только одно: понимание фактической обстановки [и] степени нашей некультурности и неподготовленности. Но можете ли Вы сказать, что доктор изменил свои взгляды и понимания, если он считает организм больного более слабым, чем считал его раньше. Все мои нападки на общественных деятелей либо характера тактического, ибо они преследовали не la politique du succès, или иногда программного, ибо в защите прав человека они доходили до забвения прав империи. И в моей книге{123} напрасно было бы искать чего-нибудь другого; принципиального характера она поэтому не носит.

А теперь два слова о частностях. Я уже заговорил с Вами о четырехвостке{124}, которую Вы напрасно смешали с всеобщим избирательным правом. Впрочем, именно в этом пункте, если хотите, с моей стороны некоторые перемены. Прежде я считал только Россию не готовой для четырехвостки; а сейчас я считаю ее одним из заблуждений всякой демократии. Отрицаю я только прямые выборы, сохраняя их многостепенными по образцу Советов. Не каждый человек может судить о нуждах государства, но почти каждый о нуждах своего дома или своей улицы. Я бы открыл всеобщее избирательное право для самой мелкой самоуправляющейся единицы. Люди, которые будучи так выбраны надо считать доступными не только их уму [так!], но и уму их избирателей, опытом жизни покажут способнейших. Им и предоставлено будет право выбирать и в более крупную единицу, уезд, потом губернию, область и, наконец, имперский парламент. Таким образом, чтобы быть депутатом, нужно пройти через целую школу и ряд выдвижений. Не будет возможно то, что происходит сейчас, что вчерашнее ничтожество возносится до вершин политической лестницы. Конечно, это многим закроет дорогу, но это зло бесконечно меньшее, чем то, которое происходит от быстрых политических карьер. Ведь раньше чем командовать армией, всякий военный командует взводом, ротой, полком и т. д.; это необходимая для него подготовка; почему же для политика это считается ненужным. Быстрых карьер вообще не делают честными путями; всякий нувориш в лучшем случае только спекулянт, удачно сыгравший на бирже, в худшем же — вор и обманщик. Так и политик, который сразу попал к верху, попал, наверное, за то, что он лгал своим избирателям, льстил их страстям и т. д. Когда говорят о необходимости подготовки, возражают насмешкой: «вы считаете, что человеку нельзя позволять купаться, покуда он не научится плавать; это остроумно, но раньше, чем купаться в океане, можно учиться плавать в купальных и других безопасных учреждениях»; это нужно было бы сделать с политикой, она была бы менее эффектна, менее завлекательна для честолюбцев, менее эстетична, если Вы хотите, но гораздо более серьезна и прочна. Но обратите внимание, что в моей книге этого вопроса я совсем не касаюсь, потому что для нас он решался еще проще.

Еще два коротких замечания. Вы неправильно свели мои упреки к общественным деятелям, не поддержавшим Витте, потому что они не пошли в его кабинет. Дело было тогда совсем не в этом; я нисколько не настаивал, чтобы они шли в его кабинет; более того — я согласен и с Вами, и с Милюковым, что это было и невозможно, да и не нужно. Упрекаю я их за другое; Витте, очутившийся в несвойственной ему роли созидателя конституции, просил их совета, что ему делать, и просил их помощи, которая могла быть гораздо разнообразней, чем вступление в кабинет. И в совете, и в помощи ему отказали, требование Учредилки и опубликование всех деталей их разговоров было именно отказом в такой помощи{125}. Если хотите, тут и обнаружилось лишний раз, что либералы думали только о правах человека, а не об империи.

И последнее. Вы вслед за Керенским{126} меня упрекнули, будто я нашел, что конституция пришла слишком рано{127}. Такое слово у меня действительно имеется в 3-м томе, поэтому формально Вы правы; и все-таки это недоразумение, в самом этом месте 3-го тома я смягчаю эту мысль оговоркой — «как это ни парадоксально сказать»; значит, я сам это считаю не утверждением, а парадоксом; конечно, конституция запоздала. Моя идея в том, что, несмотря на такое запоздание, она застала нас, русское общество, неподготовленным; мы требовали конституции, а когда она пришла, у нас не было даже политических партий. Единственно в этом смысле я и сказал, что она пришла слишком рано. Представьте, что гости пришли с опозданием к назначенному часу, а хозяйка все-таки оказалась не готова, повар тоже; я бы сказал, как это ни парадоксально, гости пришли слишком рано.