— Что я, ехал в тепле сидеть? Зато буду ездить по всему Забайкалью, ознакомлюсь с краем. Легковую машину я ведь умею хорошо водить. Научусь и грузовик.
— А права есть? Я замялся.
— Права не успел получить… Лет мне не хватило, понимаешь,
это ведь Москва,
— А сейчас тебе семнадцать?
— Скоро семнадцать. Я был рослый мальчишка, и мама ухитрилась меня в первый класс шести лет устроить.
— Учился хорошо?
— Троек никогда не было. Мне легко все давалось.
— Ну, добро, сын. Пока курсы откроются, ты отдохни недели две-три.
— Ага, отдохну. Мне так хочется добраться до красок— они со мной. Хорошие краски. Не какие-нибудь. И холст. И кисти. И этюдник. Мне завещал, умирая, художник Никольский.
— Ты разве рисуешь? Художник?
— В детстве рисовал… А потом увлекся этим фигурным катанием, некогда стало. Так знаешь, папа, иногда во сне вижу, будто рисую. Долго — весь сон рисую и рисую, а проснусь, даже тоска нападает. Я бы давно бросил спорт, но, понимаешь, успех был… Тренер так радовался, и Маринка. Просто не мог их подвести, совесть не позволяла. А теперь я свободен. На Байкале всюду такая красота, и мне так захотелось писать картины.
— А почему ты теперь не побоялся подвести тренера?
Я рассказал, как он нашел Марину бесперспективной. А также о том, что как раз журнал принесли мне с портретом отца.
— Но почему… Ты же не знал меня, не мог любить.
— Всегда любил.
— Не понимаю.
— Так отец же! Мама не восстанавливала против тебя. А ты ее забыл?
— Не забыл.
— И она тебя не забыла.
Перед сном я вышел на балкон. Глухо шумел темный Байкал.
В огромном небе сверкали бесчисленные созвездия. Густым, смолистым был воздух, настоянный на тайге. Где-то звучали песни, гитара, девичий смех. Из порта доносился приглушенный грохот: работала ночная смена.
Внезапно прозвучала трижды повторенная музыкальная фраза необычайной красоты.
— Что это? Что? — закричал я потрясенно.
— Позывные Зурбагана, — отозвался из комнаты отец.
Я долго стоял очарованный. Дивная музыкальная фраза, протяжные вздохи Байкала, грохот порта, далекая песня — все это были волнующие позывные Зурбагана.
Утром отец выглядел, как всегда, мужественным, красивым, уверенным в себе и, видно, забыл, что собирался полежать денек-другой.
Мы вышли вместе, и отец, напомнив, чтоб мы, все трое, позвонили к нему в институт, отправился на работу.
«Баклан» уже перебрался к другому причалу — еле нашел. В порту шло строительство нового пирса, и грохот, гул, стук эхом отдавались по всему городу. А машин ехала уйма, как в Москве по Садовому кольцу, только и разница, что здесь все машины были с иголочки, самых последних марок.
Алеша с Женей нетерпеливо ожидали меня. Христина уже ушла в горздрав. Мы только хотели идти, как нас задержал капитан.
— Зайдите ко мне, ребятки, на пяток минут, — сказал он деловито.
Мы зашли к нему в каюту, сели кто где, а капитан на свою койку.
Долго он не тянул, без всяких подходов предложил зачислить нас троих матросами на «Баклан» и стал деловито пояснять.
До декабря суденышку предстояло ходить по Байкалу, а с декабря оно становилось на ремонт в судоверфь, здесь, в Зурбагане.
Работа интересная, для науки (матрос и лаборант!), заработать можно неплохо. Капитан к нам присмотрелся, команда нас полюбила и так далее.
Мы переглянулись, польщенные, но отказались наотрез.
— Я ведь пекарь. Хлебом вас буду кормить, — улыбнулся Алеша.
— Шофер я, — исчерпывающе пояснил Женя.
— Я — еще не выбрал, не осмотрелся, на курсы пойду… — сказал я, покраснев отчего-то.
Григорий Иванович заметно огорчился, начал было нас убеждать, напомнил, что есть и курсы речников, но, поняв, что все это бесполезно, безнадежно махнул рукой.
— Хоть заходите, — пригласил он уныло.
Мы горячо заверили его, что будем заходить (адрес общежития речников он дал), а пока мы распрощались. Мы шли втроем по Зурбагану и восхищались:
— Эх, если бы Александр Грин видел!..
Воистину это был город гриновской мечты, столько в нем было поэзии, но этот город рождался не в вымышленной стране грез, а в Сибири, суровом Забайкалье, и строился он комсомольцами восьмидесятых годов двадцатого века.
У каждой улицы свой цвет. Голубые, оранжевые, зеленые, красные, желтые, лиловые улицы. С любовью, добротно и красиво складывались эти разноцветные четырех- и пятиэтажные дома, трогательно украшенные орнаментом из силикатного кирпича. Большие, до блеска промытые окна, яркие занавески, с балконов свисали вьющиеся растения. Столетние лиственницы и сосны, ели, березы на улицах и во дворах — нелегко, наверно, было строителям сохранить эти островки тайги, но их с любовью сохранили.
Бетонные тротуары красноречиво намекали, какая грязь здесь осенью. На высоком мысу, обрывающемся, словно его отрезали гигантским ножом над самым Байкалом, высилась ретрансляционная телевизионная станция «Орбита» — круглое кирпичное здание. И мы снова слушали позывные Зурбагана. Позывные мечты.
На окраине Зурбагана мы нашли улицы времянок — щитовые дома и даже утепленные палатки, а у строящейся станции жилые вагончики на рельсах. И все это был новый город. А старый город спускался ниже к самой реке Ыйдыге, впадающей в Байкал. Бревенчатые одноэтажные и двухэтажные дома (каменных совсем мало), огороды возле домов, где заботливо возделывалось все, что успевало вызреть за жаркое, но короткое лето.
