Познер о «Познере» - [41]

Гайдар — один из тех редких моих гостей, которые, не зная ответа на вопрос, так и говорят: «Не знаю», «Время покажет». Но его оценки оказались пугающе точны. Например: «Длинный период высоких цен на нефть у элиты нефтедобывающей страны вызывает ощущение расслабленности, того, что можно позволить себе практически все…» Это было точно тогда, пять лет тому назад. Что-нибудь с тех пор изменилось?

«Я делал то, что считал своим долгом» — так сказал бы Егор Тимурович Гайдар, оказавшись перед Богом. И это правда. Он допускал ошибки? А кто их не допускал? Однако он спас страну от катастрофы, от голода и от гражданской войны. И спасенная им страна — нерукотворный памятник ему.

Андрей Кончаловский режиссер

В. ПОЗНЕР: Известный кинорежиссер, театральный режиссер, писатель Андрей Сергеевич Кончаловский. Мы знакомы пятьдесят лет, как я недавно понял — очень страшная цифра, но оно так и есть. Учитывая этот временной отрезок, я хотел попросить разрешения, во-первых, говорить с тобой на «ты» и, во-вторых, называть тебя, как я обычно называю, — Андроном.

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Ради бога, да. Семейное — можно.

В. ПОЗНЕР: Сразу вопросы. Сергей Сергеевич Вактюков: «Как вы думаете, какое кино сегодня необходимо русскому зрителю? Почему раньше на Феллини и Тарковского ломились толпы, а сегодня авторское кино непопулярно?»

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Вопрос очень наболевший, и многих это занимает. Я тоже об этом думал довольно много. Мне кажется, что с выходом на мировые экраны «Звездных войн» Лукаса резко сменился — ну, не резко, в течение пяти лет — возраст зрителя в принципе. В семидесятые — восьмидесятые, до начала девяностых годов в мире в кино ходил тот зритель, который читает. И если мы посмотрим не только на Феллини и на европейское кино, если мы посмотрим на американское кино, то увидим, что в американском кино семидесятых — восьмидесятых годов были трехмерные фильмы. Я называю их трехмерными, потому что они имели и глубину. И еще, конечно, социальные фильмы, такие как «Китайский синдром», «Крестный отец» и так далее. Я думаю, что сегодня, скажем, у Копполы возникли бы огромные сложности, возьмись он за такие картины, какие снимал 25 лет назад. Это заметно и по фильмам Скорсезе, который продолжает работать в большом американском кинематографе, но картины его изменились чудовищно — они перестали быть социальными, стали очень коммерческими. Почему это происходит? Наш зритель, как наиболее податливый американской культуре, в отличие, скажем, от китайцев или индийцев, у которых свои корни очень мощные, как бы отторгающие европейское и американское кино, — наш зритель во многом американизирован, его интересуют те тренды, те возможности, которые предоставляет сейчас американский кинематограф: занимательность, сюжет и двухмерность. Так что, я думаю, это проблема демографическая и возрастная. Людям, которые тогда ходили на Феллини и на Антониони, и в том числе на серьезные американские картины, было 35–40 лет. Сейчас они в кино практически не ходят — им 45, и они предпочитают телевидение.

В. ПОЗНЕР: Есть целый ряд вопросов, связанных с неприятной темой, но я должен их тебе задать. Причем озвучу тот, который сформулирован наиболее грубо. Пишет Иосиф Чечельницкий: «Как вы оцениваете события в Союзе кинематографистов России? Неужели ваш брат Никита Михалков действительно считает, что имеет право на пожизненную приватизацию Союза? Это позорище на весь мир». Тут две части: во-первых, как ты относишься к тому, что происходит в Союзе, и, во-вторых, что думаешь по поводу брата? О последнем можешь говорить, можешь не говорить.

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Ну, почему? Мы все-таки взрослые люди, потерявшие много волос, а то, что осталось — седое. Нас с братом, кстати, очень часто сравнивают и все время противопоставляют — это от того, что мы единоутробные. Я говорю: почему не сравниваете с Бертолуччи, с которым я дружу уже тридцать лет? Ну, вот так случилось. Что касается Союза. Поскольку я давно не принимаю никакого участия в его делах.

В. ПОЗНЕР: Ты являешься его членом?

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Наверное. Не знаю точно. Когда-то в восьмидесятые годы меня просили быть секретарем и генеральным. Тогда ко мне в Париж приезжали Панфилов и Андрей Смирнов. Я отказался сразу же. Во-первых, потому что я достаточно эгоистичный человек, и мне моя свобода дороже. Ведь такую вещь, как Союз, нужно пестовать, действительно отдавать ему свои силы. Во-вторых, меня интересует только мое творчество. Я поэтому даже не беру студентов. Что же касается происходящего в Союзе — по-моему, все это выглядит печально. Приблизительно так же, а возможно и хуже, дела обстояли в Союзе писателей, который раздробился на несколько союзов. Связано это, я думаю, с тем, что появилась определенная форма независимости от государства. При советской власти двух Союзов кинематографистов быть не могло. Союз был местом, где собирались люди — все равные — даже Герасимов и Бондарчук, оба члены ЦК, встречались в одном буфете. Они говорили: «Вот это мы, а там где-то наверху…» Сейчас того верха нет. Есть несколько режиссеров, которые, может быть, как Никита, пользуются большим уважением власти и чувствуют себя удобней, чем другие. Он, полагаю, работает для этого достаточно много и старается соответствовать какой-то идеологии, в которую очень верит. Однако монополизировать Союз было бы очень опасно. Хотя, возможно, это уже произошло, потому что в Союзе нет настоящего единства. Говоря про единство, я имею в виду не борьбу, не террариум единомышленников, а то, что было раньше, всех объединяло — отсутствие прав. Теперь появились режиссеры с какими-то правами, и режиссеры, не имеющие никаких прав, а главное — не имеющие финансов. Я думаю, что там все связано с финансами в определенной степени.