Пожизненный найм - [46]

Из дневника Андрея

В школе русский язык учат по старым учебникам и словарям, словно это что-то неизменное, незыблемое, точно слова – это камни, а фразеологизмы – мегалитические памятники, которые стоят тысячами лет. Оттого, наверное, школьная программа всегда кажется такой холодной, как чужие планеты на фотографиях НАСА, и такой далекой от обычной, повседневной жизни, где ты играешь в футбол во дворе и гоняешь по лесопарку на горном велосипеде.

На самом деле, язык – это что-то вроде океанского планктона, где каждая морская букашка – это слово, или буква, или запятая. Букашка умирает, если вода стала слишком грязной, если потерпел крушение танкер с нефтью, если что-то случилось в человеческом обществе. И вот ты набрал в рот воды и молчишь – а отчего же не молчать, если вода дистиллированная, бессловесная? Или не умирает букашка, а мутирует, выращивает себе ещё несколько некрасивых лапок, чтоб удобнее было барахтаться в мусоре – уродливая букашка, которую безрезультатно отгоняют от детей, букашка, которая напрочь прилипает к языку. Или наоборот – стало вдруг каких-нибудь букашек очень много, расплодились они и сразу ясно, что у рыбы, которая ими питалась, сгнила голова. Ученые говорят, что планктон – это что-то вроде градусника под мышкой у планеты, который показывает, насколько она больна, а школьные учителя должны бы были говорить, что русский язык – это градусник под мышкой, а может быть и под языком у страны. А температура – она такая, она всё время меняется.

Я заметил, что с языком что-то происходит ещё в школе. Может быть, я и не обратил бы на это внимание сам, но об этом часто и с недоумением говорил мой отец. Он не делал никаких далеко идущих выводов, ведь он не быть не лингвистом, не филологом, просто проговаривал вдруг себе под нос, словно обращался к самому прошлому:

– Странное дело, никто теперь не говорит про совесть… В моем детстве это были страшные ругательства: «ах ты бессовестный!» или «совести у тебя нет!». Нас всех тогда мучила совесть, совесть нам не позволяла того, не позволяла сего. Теперь совсем другие времена…

Или он обращался ко мне:

– Андрей, у твоих приятелей стыд-то есть вообще? А, забыл, ваше поколение не знает такого слова…

Не знаю, слышал ли отец про существование весьма популярного в те времена фразеологизма «факаный стыд», но, думаю, если и слышал, то в его сознании эти два понятия никак не связались, настолько они для него были обитателями разных озер.

Тогда, школьником, я подумал только, что вот, оказывается, даже слова умирают. И что неплохо бы было организовать специальное кладбище русского языка. Пусть бы там были могилки с историзмами и архаизмами, с разными мертвыми словами. И на могильных памятниках были бы таблички вроде «здесь лежит рескрипт, годы жизни I– XX века». Или здесь похоронена какая-нибудь выя. И тогда можно бы было с почетом снести туда «совесть», «честь», «благородство», «родина» и прочие столь дорогие отцу слова. И он бы мог иногда приносить цветы к ним на могилки и болтать с ними о прошлом, как иногда разговаривают с мертвецами, сидя на скамейке у могильной оградки, и как я сам когда-то разговаривал с матерью, приходя к ней на кладбище. Впрочем, я не знал, можно ли хоронить слово, если оно уже вышло из широкого употребления, но его значение ещё не забыто? А что, если это клиническая смерть, если его ещё откачают и оно махнет плавничками и снова поплывет? Так моя идея создать кладбище слов захлебнулась в вопросах и сомнениях.

И только несколько лет спустя я стал понимать, что отцовские замечания были куда более тревожным знаком, чем мне казалось в детстве. Умирали не просто слова, умирали целые понятия, обозначавшие их. Нужно было организовывать кладбище понятий. Однажды я купил новый телефон, стал писать сообщение и с удивлением обнаружил, что из стандартного набора смайликов исчезла рожица с красными щечками. Стесняться и краснеть, испытывать смущение или неловкость, сгорать от стыда, конфузиться, тем более робеть – всё это стало архаикой, переживаниями для радио «ретро», для старых книжек и фильмов. Всё это можно было заколачивать в гробы и везти на кладбище русского языка. А зачем в эпоху царствования денег, товара и транснациональных корпораций, нужны стыд, совесть, а тем более смущение и неловкость? Они не способствуют продажам, отнимают рабочее время и делают сотрудника менее эффективным и производительным. Сотрудник корпорации – это лампочка, вкрученная в один из светильников гигантского здания. Лампочка должна гореть без перебоев и не задумываться над тем, что происходит в комнате, которую она освещает, хороши ли эти события, правильно ли, что она в них участвует, светя? Это лишние, никому не нужные энергозатраты, такую совестливую лампочку лучше заменить. А ее очень легко заменить, потому что в рамках корпорации абсолютное большинство сотрудников – это функции. Почему резюме стали основополагающими при приеме на работу? Потому что резюме – это технический паспорт. Никто не берет на работу людей, личности. Берут простой, исправный, хорошо работающий прибор. Тем более совестливость, стыд и прочие глупости не нужны покупателю. Это все старые, изжившие себя боги. Пан умер и стыд тоже. А новые боги всегда не терпят тех, которым они пришли на смену.