Пожирательница грехов - [78]

Забор исчез, и зеленые просторы тянулись бесконечно — леса, поля и журчащая вода, куда ни кинь взор. Вдалеке, под арками акведука, пасутся животные — олени или еще кто. (Нужно почитать про животных.) Меж деревьев, взявшись за руки, прогуливаются счастливые люди — и не только парами, а по трое, или вчетвером, или впятером. Среди них и ее сосед в национальном костюме, и математики снизу — тоже в национальных костюмах. Возле речки человек играет на флейте, а вокруг него, в длинных цветастых халатах, на ногах лиловые шлепанцы, розовощекие, с развевающимися золотистыми волосами, с улыбками как на рекламе сыра, тихо танцуют баядеры.

Пожирательница грехов

Это Джозеф, в бордовых домашних тапках со стоптанными задниками, с дырками на мысках, в замызганном грязно-желтом кардигане, от которого воняет дешевыми подвальными распродажами. Джозеф курит трубку, у него седеющие патлатые волосы, он говорит великолепно, четко, по-английски смакуя каждое слово:

— В Уэллсе, — говорит он, — в основном в деревнях, бытовал такой персонаж — Пожирательница грехов. Пожирательницу грехов призывали к умирающему человеку. Обитатели дома готовили блюдо и выставляли его на гроб. Конечно, гроб они уже приготовили: если уж они решили, что ты помираешь, выбора у тебя нет. По другой версии, блюдо ставили уже на умершего — свинячь сколько влезет. Ну и вот: Пожирательница грехов должна была все съесть, а за это ей приплачивали. Было такое поверье, что все грехи, накопленные умершим за всю жизнь, Пожирательница грехов принимает на себя. И Пожирательницу просто раздувало от чужих прегрешений. На ней столько было этих грехов, что никто не хотел с ней знаться: что-то вроде душевного сифилиса. С ней даже не разговаривали: а потом снова кто-то умирал, и ее снова звали откушать.

— Почему именно Пожирательница? — спрашиваю я.

Джозеф улыбается: кривая улыбка обнажает зубы сбоку, в углу рта торчит трубка. Ироническая, волчья ухмылка, будто он сейчас тебя укусит. Как я подставилась на этот раз?

— Мне думается, это старуха, — говорит он, — хотя почему бы и мужчинам не быть пожирателями грехов. Неважно, лишь бы они пожирали грехи. Такие старые, убогие, еле душа в теле держится, как ты думаешь? Эдакая старческая духовная проституция.

Он смотрит на меня и ухмыляется, и я вспоминаю истории, которые про него слыхала, про него и его женщин. Ну, для начала, у него было три жены, но у нас с ним ничего нет, хотя он как-то очень уж медленно помогает мне надеть пальто. А чего мне волноваться? Я не такая чтобы влюбчивая. Кроме того, ему под шестьдесят, и кардиган на нем действительно мрак, как сказали бы мои сыновья.

— Считалось, кстати, плохой приметой убивать пожирателя грехов, — говорит он. — Может, были и другие привилегии. Во всяком случае, я считаю, много можно сказать в его защиту.

Джозеф не из тех, кто будет сидеть и терпеливо ждать, пока ты разговоришься. Если ты не разговоришься, он тебя сам заговорит как миленький. А говорит он на самые скучные темы. Я наслушалась и про его клумбы, и про трех его жен, и про то, как он выращивает в подвале каллы. И про подвал я тоже наслушалась — могу уже экскурсии водить. Он говорит, его пациентам (он даже не называет их клиентами — к чему миндальничать) полезно понимать, что он, Джозеф, тоже из живого теста. Господи, нам ли не знать. Он будет говорить и говорить, пока до тебя не дойдет, что ты платишь ему не за то, чтобы слушать его говорильню про цветы, а за то, чтобы он выслушивал твою собственную говорильню.

Правда, иногда он дело говорит. Я подношу к губам чашку с кофе и думаю, что это, наверное, один из тех случаев.

— Ладно, — говорю я. — Допустим. Ну и дальше что?

— Яснее ясного, — говорит он и снова подносит огонь к трубке, извергая дым. — Пусть люди ждут своего смертного часа. Вот тебе настоящий жизненный кризис, никакого притворства и лжи. Пусть сначала докажут, что это серьезно, а потом уж призывают. И опять же можно сытно поесть. — И он горестно смеется. Мы оба знаем, что половина его пациентов имеют наглость не платить ему даже те деньги, что выделяет им государство. У Джозефа такая манера — брать людей, которых другой врач и багром к себе подтащить брезгует, — не потому, что они заразные, а потому, что бедные. Всякие мамаши на пособиях и прочее. Беднота, такие же, как и Джозеф. Однажды он был уволен из психушки, когда пытался все переиначить.

— И какая экономия времени, — поясняет он. — Два часа на пациента, сразу итоговая сумма, и никаких тебе двух сеансов в неделю годами с тем же результатом.

— Какой цинизм, — возмущаюсь я. Потому что это я имею право быть циничной, но, кажется, тут он меня переплюнул: хочет меня растормошить. Цинизм — это вид самозащиты, как говорит Джозеф.

— И даже выслушивать их не нужно, — продолжает он. — Ни слова не проронят. Все грехи передаются через трапезу.

Вдруг он как-то грустнеет и обмякает.

— Вы хотите сказать, что я напрасно трачу ваше время? — говорю я.

— Дорогуша, да что мое время, — отвечает Джозеф. — У меня времени воз и маленькая тележка.

Он что, одолжение мне делает? Я этого терпеть не могу. Но я не выплескиваю на него кофе. Я уже не так злюсь, как это случалось прежде.