Пожирательница грехов - [80]

— Он делает так, чтобы ты представила — каково быть мертвой, — отвечает она.

По гостиной и столовой, где накрыт стол, тихо передвигаются гости. Стол с угощениями, на столе большой серебряный чайник и хризантемы в вазе — все устроила третья жена. Я прямо представляю, как она говорит: “не слишком похоронно”. На белой скатерти чашки, тарелочки, печенье, кофе, пирожные. Не знаю почему, но после похорон очень хочется есть. Если еще жуешь — значит, жив.

Возле меня Карен жует шоколадное пирожное. Напротив — первая жена.

— Надеюсь, вы не чокнутая, — вдруг резко произносит она, обращаясь ко мне. Я никогда не встречала ее прежде: Карен мне ее показала на похоронах. Первая жена вытирает пальчики о бумажную салфетку. На лацкане бледно-голубого пиджака приколота золотая брошка: птичье гнездо, полное яиц. Вспоминается школа: фетровые юбки с аппликациями кошечек и телефонов — игрушечный мир.

Я раздумываю, что ответить. Имеет ли она в виду клиентка или же ее интересует — не свихнулась ли я по правде?

— Нет, — говорю я.

— Я так и думала, — говорит первая жена. — Вы не похожи на чокнутую. Вокруг него всегда чокнутые, полный дом чокнутых. Я все время боялась, что произойдет инцидент. Когда я жила с Джозефом, у нас были сплошные инциденты. звонки в два часа ночи, они без конца кончали с собой и бегали к нему плакаться, черт знает что. А некоторые в рот ему глядели. Скажи он им застрелить Папу Римского или еще что, они бы так и сделали, не задумываясь.

— К нему очень хорошо относились, — осторожно замечаю я.

— Ой, и не говорите, — восклицает первая жена. — Некоторые его просто боготворили. И он не очень-то возражал.

Бумажная салфетка не помогает, и она облизывает пальцы.

— Уж очень жирные у нее пирожные. — Она коротко кивает в сторону второй жены: вторая утонченнее, проходит мимо нас как бы просто так, в столовую. — И я наконец ему заявила: ты поступай как хочешь, а я хочу еще пожить. — Жирное, не жирное, но она берет второе пирожное. — Это ей пришла в голову мысль, что этим нужно выступить с речью на панихиде. Я ей говорю: вы что, с дуба рухнули? Это, конечно, не мои похороны, но я бы на вашем месте имела в виду: на панихиде будет полно чокнутых. Хорошо, что она меня послушалась.

— Да, — говорю я. У нее на щеке шоколад: не знаю, сказать или нет.

— Я сделала что могла, — говорит она. — Я не так много могла, но все же. Я по-своему была к нему привязана. Десять лет из жизни не выкинешь. Я принесла печенье, — добавляет она с гордостью. — Самая малость, но все же.

Я смотрю на печенье. Белое, фигурное печенье — в форме звездочек и полумесяцев, посередине цветные цукаты и серебристые драже. Такие печешь кому-нибудь на радость; на радость ребенку.

Хватит, пора идти. Я ищу глазами третью жену — хозяйку дома, — хочу попрощаться. Наконец я ее нахожу: она стоит в дверях и плачет, а на похоронах не плакала. Рядом с ней стоит первая жена и держит ее за руку.

— Я так все и оставила, — говорит первая жена, как бы ни к кому не обращаясь. Через ее плечо я хорошо вижу комнату — очевидно, кабинет Джозефа. Понадобится много мужества, чтобы не трогать, не вычищать это старое барахло. Что уж говорить о бегониях, вянущих на подоконнике. Но ей и мужества не потребуется, потому что в этой комнате обитает Джозеф, Джозеф незавершенный, целая комната незавязанных концов. Такого не уложишь в чемодан и не вынесешь прочь.

— Кого ты больше всего ненавидишь? — спрашивает Джозеф. И это — посреди длинной лекции про то, как правильней устраивать в саду птичьи купальни. Он, конечно, знает, что сада у меня нет.

— Представления не имею, — отвечаю я.

— Тогда выясни, — говорит Джозеф. — Лично я холю и лелею ненависть к мальчишке, что жил по соседству, когда мне было восемь.

— Почему? — спрашиваю я, радуясь, что сорвалась с крючка.

— Он выдрал мой подсолнух, — говорит Джозеф. — Я, знаешь ли, вырос в трущобах. У нас перед домом был двор, не земля, а шлак. И все же я умудрился вырастить этот маленький, хилый подсолнух, одному богу известно, как мне это удалось. Каждый день я вставал рано утром, только чтобы на подсолнух глянуть. А этот маленький паршивец его выдрал. Просто по злобе. Позднее я многое людям прощал, но если б завтра столкнулся с этим раздолбаем, я бы его ножом пырнул.

Я шокирована — на то и расчет.

— Но он был просто ребенок, — говорю я.

— Так и я тоже, — говорит он. — Детские обиды труднее всего прощать. Дети не знают снисхождения — снисхождению надо учиться.

То ли Джозеф хочет сказать, что он тоже человек, то ли это я должна в себе разобраться. Кто его знает. Порою Джозеф говорит притчами, а порой просто треплет языком.

В передней меня подстерегает вторая жена, га, что в розовом.

— Он не упал с дерева, — шепчет она.

— Простите?

У всех трех жен есть одно родовое сходство: они все светленькие и расплываются — но в этой чувствуется что — то еще, эдакий блеск в глазах. Может, горе, а может, Джозеф не проводил границ между профессиональной и личной жизнью. Во второй жене есть что-то болезненное.

— Он не был счастлив, — говорит она. — Я знаю. Мы, знаете ли, оставались очень дружны.

То есть она намекает, что Джозеф спрыгнул с дерева.