Пожиратели звезд - [23]

Диас, уже явно впавший в самый низменный ужас, с дрожащими губами, в последней степени нервного истощения беспрерывно говорил по одному из телефонов, в панике, очевидно, не слыша ни единого слова из того, что ему отвечали, тогда как полковник Моралес, заместитель командующего силами безопасности – последнего рода войск, оставшегося в распоряжении Альмайо, – то и дело вызывал Дворец правительства, откуда диктатор несколько часов назад перебрался в свою частную резиденцию, и начальника Генерального штаба, ненадежность которого по мере развития событий становилась все очевиднее.

Радецки сидел в глубоком кресле почти напротив – немного правее – письменного стола и зачарованно, практически чуть ли не забыв о грозившей ему участи, рассматривал Хосе Альмайо. Вопреки количеству выпитого за ночь спиртного и чудовищному нервному напряжению двух последних суток лицо Хосе сияло приводящей в недоумение молодостью и свежестью, в нем проскальзывало даже нечто невинное, простодушное; была в нем этакая несокрушимая наивность, полное отсутствие скептицизма, некая вера, всегда и при любых обстоятельствах непоколебимая. Без пиджака, в одной рубашке – черные полосы подтяжек лишний раз подчеркивали ширину его могучих плеч, – с развязанным галстуком и кольтом на боку, он на первый взгляд ничем не отличался от тех pistoleros, которыми так изобилует история этой страны. Преуспевающий гангстер всегда кажется исключительным человеком; но исключительным почти всегда оказывается не человек, а сам его успех. Так, внешность Альмайо никоим образом не была связана с тем положением, которого ему удалось достичь. Попадись он вам в джунглях, босиком и с мачете в руках, вы испытали бы точно такое же потрясение и он точно так же некоторым образом напомнил бы вам героя легенды. Этот человек словно был воплощением чего-то, его высокая массивная фигура казалась отлитой из черной застывшей лавы, она происходила словно бы из самой этой угнетенной, страдающей крайней нищетой и суеверием земли мертвых вулканов и разбитых испанскими священниками идолов, в изуродованные лица которых, в глаза, навечно устремленные в небо, местные крестьяне продолжают заглядывать с почтением и любовью. Если весь народ может жить в одном человеке, если векам дано иметь свое лицо, если страдание способно лепить и ваять, то Хосе Альмайо не в чем себя упрекать. Капелька крови конкистадора или какого-нибудь похотливого frate, давно уже растворившаяся и потерявшаяся в его жилах, придавала чертам его лица, казавшегося вырубленным топором, оттенок хитрости и некоторую тонкость. В неизменно настороженном взгляде его серо-зеленых глаз не было и намека на цинизм, чувство юмора или иронию – он был тяжел и внимателен, и лишь иногда в нем загоралось нетерпение, страшное, пожиравшее его нетерпение: в нем жила самая древняя мечта человеческой души.

Уже почти полтора года Отто Радецки был неразлучен с этим человеком, и он мог сказать, что задача, поставленная им перед собой, выполнена: он раскусил его, понял его настолько хорошо, насколько это доступно человеку, тело и разум которого не помечены веками мрака, низости и эксплуатации. Он и в самом деле так хорошо изучил Альмайо, что уже принял кое-какие меры к тому, чтобы уехать из этой страны. Но теперь, конечно, было уже слишком поздно.

События стали принимать дурной оборот несколько дней тому назад, но все это казалось несерьезным, поскольку армия и полиция были полностью под контролем Альмайо, а американская помощь текла как из рога изобилия. «Проявления бандитизма» – так в разделе газетных новостей принято было называть мятежи, разжигаемые сторонниками Кастро, – обычно давали о себе знать в отдаленных и труднодоступных районах и носили спорадический характер. Вот и на этот раз на юге взбунтовались молодые офицеры, и его люди вроде бы напали на след, хотя и не совсем были в этом уверены. Смехотворная попытка, такая типичная для выпускников военной школы, сознание которых отравлено общением со студентами Юридического университета. Еще накануне рокового дня Альмайо присутствовал на заседании Государственного совета, в ходе которого начальник Генерального штаба показал ему на карте точное расположение сил мятежников и преданных правительству войск и дал слово, что маленький, затерявшийся где-то на юге гарнизон уже окружен и в двадцать четыре часа будет уничтожен. Две деревни были подвергнуты воздушной бомбардировке, но, похоже, повстанцы уже ушли оттуда, и авиация имела дело лишь с гражданским населением. Исход восстания не вызывал сомнений; но ликвидировать его необходимо было быстро, опередив американскую прессу, вмешательство которой в тот момент, когда Альмайо намеревался запросить новые кредиты, поставило бы Государственный департамент в сложное положение.

Навязать пресс-агентствам цензуру, не возбуждая подозрений и не признавшись в том, что в стране происходит, было весьма затруднительно; тогда Моралес ограничился тем, что организовал демонстрацию против американских «империалистов», и его люди, якобы «студенты», разбили телетайпы, разгромили помещения Информационного центра Соединенных Штатов и даже, как сообщила столичная пресса, «саботировали службу связи», дабы «выразить протест против очередных лживых измышлений, распространяемых империалистами янки». Таким образом иностранных корреспондентов обрекли на молчание, а проведенная операция в то же время позволила Альмайо закрыть университет и арестовать сотню студентов, представлявших собой главную опору оппозиции, – под предлогом, что они «угрожали представителям союзной державы».