Пожиратели тьмы: Токийский кошмар - [78]

– Большинство дзаинити даже не думают о дискриминации, – пояснил мне один журналист из Осаки. – Их и так все устраивает, они не ощущают себя пленниками. Они выросли в Японии, говорят на японском, едят японскую пищу и даже не подозревают, что они объекты дискриминации. А вот люди с амбициями, которые хотят подняться по социальной лестнице, упираются в стеклянный потолок. Клетку замечают лишь те, кто пытается сбежать. Для второго или третьего поколений натурализованных корейцев резкое осознание дискриминации становится шоком.

Я встречался с одним из членов группы молодых интеллигентов, другом Эйсё Кина. Они провели вместе много часов, беседуя о книгах и делясь мыслями. Но компания Эйсё бывала утомительной. Разговоры с обидчивым, нерешительным и ершистым юношей часто превращались в споры.

– Он был очень жестким, – вспоминал друг Эйсё. – Не умел нормально общаться, а когда тема касалась семейных дел, и вовсе терял самообладание. Казалось, он постоянно настороже.

Однажды приятель заглянул в гости к Эйсё Кину. Учитывая философский радикализм и левые политические взгляды товарища, он не ожидал увидеть такую роскошь. Даже сад украшали огромные и дорогие поделочные камни – грандиозный и монументальный символ богатства и власти семьи.

– Мне кажется, Эйсё было трудно признать, что он вырос в высшем социальном классе, – рассказывал мне его друг. – Он не мог преодолеть пропасть между собой и остальными корейцами.

Эйсё Кин намеревался стать писателем. В двадцать два года в журнале дзаинити опубликовали его рассказ. Там отражена печаль молодого человека: нерешительного, стеснительного, униженного, страдающего от пренебрежения других людей.

Рассказ называется «Это случилось однажды», и его главный герой – дзаинити по имени Банъити Ри. Он едет в метро, и тут в поезд заходят три японца его возраста. Сразу ясно, что они глухие: парни издают невразумительные громкие звуки, общаются на языке жестов быстрыми движениями рук и резкой мимикой. Банъити задумывается, можно ли выразить на пальцах тонкие чувства и их оттенки. Но глухие так горячо беседуют друг с другом, что их усилия глубоко трогают героя.

Мы узнаем, что дома у Банъичи не все гладко; чтобы сбежать от проблем, юноша уходит с головой в «социальные вопросы», но какие – не уточняется. Однако вскоре герой разочаровывается в «лицемерии» организаций дзаинити и задается мучительным вопросом дискриминации. Она видится ему не только в отношении японцев к корейцам, но и в чувстве превосходства над другими, которое в нем тоже присутствует. Если Банъити – жертва расизма, он тоже не избежал собственных предрассудков. «Что нам делать с дурной привычкой ставить других ниже себя?» – спрашивает герой. «Во время этих размышлений ему казалось, будто его придавил огромный валун», – подчеркивает автор. Банъити чувствует себя расколотым пополам, будто в нем присутствует вторая личность – холодный, критический разум, который осуждает его за лицемерие. Юношу очень трогает отсутствие смущения у глухих парней в поезде: «Они боролись по-честному, и в их отчаянных попытках общаться не было никакой фальши».

Затем в вагон садится пьяный японец; в ярком костюме и белых туфлях он похож на якудзу. Один из глухих нечаянно задевает его рукой. Пьяный с гневом хватает его за воротник и требует извинений, но глухой может только мычать. Банъити вскакивает и требует, чтобы бандит оставил свою жертву в покое, – и тогда тот переключается на него. Победитель в схватке крепкого головореза и мягкосердечного интеллигента предрешен, но драка даже не успевает начаться, поскольку между спорщиками встают те самые три глухих парня. Таким образом, корейца спасли от японского гангстера инвалиды.

Банъити не позволило смолчать чувство порядочности и справедливости. Но он унижен, и внутренний голос выносит ему жесткий вердикт: он вмешался, потому что посчитал глухих слабыми и беззащитными. Злость на пьяного головореза вспыхнула из-за своего рода предрассудка, убеждения в превосходстве над инвалидами, – и оно мало чем отличается от принижения дзаинити. «Сильны ли мы, если называем их слабыми? – вопрошает автор. – И что можно сказать о корейцах, которые подвергаются дискриминации в закрытом японском обществе? Кто мы: сильные или слабые?»

Герой выходит из поезда и идет от станции домой, весь в сомнениях, чувствуя угрызения совести. «Отличаюсь я от тех, кого презираю? – спрашивает он себя. – Почему люди так стремятся дискриминировать других?»

Он проходит мимо большого дома с внушительными воротами и садом с «огромными тяжелыми камнями – настолько огромными, что из них можно было бы построить еще один дом». Мимо проезжает «кадиллак» с включенными фарами. «Банъити стало интересно, терзают ли людей, живущих в таком доме, те же сомнения».

Хотя читатели вряд ли могли догадаться, в качестве дома, мимо которого идет вымышленный герой, описывается жилище семьи Кин в Китабатакэ. «Кадиллак» – вероятно, старый автомобиль Ким Кё Хака. Итак, в рассказе о самобичевании и изоляции Эйсё Кин в конечном счете укоряет самого себя. Он создал сочувствующего героя, который испытывает сложные чувства отчуждения и презрения к самому себе. Но Эйсё предавался горьким мыслям в незаслуженно привилегированной ситуации, за высокими стенами особняка в Китабатакэ. Даже герой рассказа не настолько одинок, как обитатели огромного дома. «Те родители и сыновья так привыкли к своей богатой жизни, – размышляет Банъити, невольно выдавая подспудные страдания автора. – А я?»