Пожиратели тьмы: Токийский кошмар - [131]
– У вас есть враги? – поинтересовался главный инспектор, маленький, опытный на вид человек с морщинистым лицом курильщика.
Конечно, иногда мои статьи вызывали неприятие. Как любой репортер, пишущий о семье императора, особенно о грустной истории принцессы Масако, я изредка получал злобные письма, телефонные звонки с ругательствами и анонимные угрозы из самых темных глубин Интернета. Но мало-мальски серьезные действия против меня предпринимал только один человек.
– Вы правильно сделали, что обратились к нам, – заметил главный инспектор. – Слово «сейбай» в подобном письме настораживает. Оно подразумевает насилие. Вы смотрите сериалы про самураев? Воины употребляют такое слово, когда говорят о нападении на своих врагов. А если самурай с кем-то «разбирается», он пускает в ход меч.
Детективы оставили конверту себя, чтобы проверить на отпечатки пальцев. Я спросил, нужно ли мне принять какие-то меры предосторожности. Инспектор нахмурился и кивнул.
– Не стойте близко к краю платформы в метро, – посоветовал он. – Держитесь подальше – тогда вас будет труднее толкнуть под поезд. И то же самое, когда ждете зеленого сигнала светофора, – не приближайтесь к проезжей части. В любом случае будьте бдительны и сразу же звоните, если заметите что-нибудь подозрительное. Мы известим местный полицейский участок, чтобы патрульные приглядывали за вашим домом.
Один из детективов специализировался на действиях крайне правых. Он знал вестник «Спасем нацию» и Кэнго Намая, которому сразу же позвонил. Адрес организации действительно поменялся, подтвердил господин Намай, но им не присылали никаких писем. Детектив описал содержимое конверта и спросил мнение Намая, но тот успокоил полицию. По его словам, ультранационалисты получают множество странных писем, но любой нормальный правый пропустит мимо ушей подстрекательства в анонимной писанине без ссылок на источники.
Подозрения в слежке как ничто другое обостряют чувства. В несколько последующих недель Токио засиял для меня фантастическими оттенками, будто его снимал через цветные фильтры режиссер-фантаст. Детали, на которые я прежде не обращал внимания, – вспышки фотокамер, темные очки, цвет и марка припаркованных автомобилей, одежда и лица прохожих на улице – вдруг преисполнились зловещего смысла. Я фиксировал в памяти каждую секунду, будто собирая подробный отчет о происходящем для показаний под присягой. Самые банальные занятия вроде пятнадцатиминутной поездки на метро в офис превратились в героическую борьбу за выживание. Я чувствовал себя до смешного нелепо, но тошнотворная тревога не отпускала.
Шли месяцы. Никаких попыток швырнуть меня под поезд, никаких ударов сверкающим самурайским мечом, никаких новых странных писем и телефонных звонков. Как-то мне позвонил инспектор и сообщил, что отпечатки пальцев на конверте не значатся в полицейской базе. Я уже почти расслабился и стал без опаски переходить улицу, когда в июне 2009 года из соседнего с моим офисом полицейского участка позвонили. Группа ультранационалистов под названием «Школа благородного сердца» намерена провести демонстрацию против меня и, как положено у законопослушных японских экстремистов, официально сообщила о своих планах. Полиция не могла запретить свободное выражение взглядов, но предпочла своевременно меня предупредить.
«Школа благородного сердца» появилась, как и обещала, через несколько дней: четверо мужчин среднего возраста в стареньком черном фургоне с флагом. Протест проходил по классическому сценарию уёку: несколько кругов вокруг офисного здания и требования через мегафон, чтобы Ричард Пэрри из «Тайме» извинился за оскорбление императорской семьи. Мужчины попытались проникнуть в здание, но охрана вежливо им не позволила. Тогда они потребовали вручить мне письмо, однако и его отказались передать. Националисты опустили конверт в почтовый ящик напротив здания, но, поскольку марки на нем не было, письмо так до меня и не дошло.
Через полчаса мои преследователи на черном фургоне уехали восвояси. Правда, полтора месяца спустя они вернулись и повторили ритуал с фургоном, лозунгами и письмом, однако больше я ничего не слышал ни о них, ни об их единомышленниках.
Та история так и осталась загадкой. Я до сих пор не знаю, кто и почему пытался заставить националистов «разобраться» со мной. Но сам инцидент забыть не удалось, тем более что у него был интригующий эпилог. Через несколько месяцев я встретился с Ясуо Сионоей, одним из адвокатов Ёдзи Обары, с которым связался в последней и безуспешной попытке добиться аудиенции с его клиентом. Я поведал юристу историю о странном конверте, фотографиях и людях в черных фургонах, и на лице мистера Сионои появилось странное выражение – отчасти удивление, отчасти веселье. Он припомнил:
– Однажды во время нашей встречи Ёдзи неожиданно заговорил о вас. Он упомянул ваши статьи о японской императорской семье и добавил: «Заметки Пэрри разозлили правых. Думаю, скоро его ждут неприятности». А когда я спросил, какие именно неприятности, он ответил: «Вот уж не знаю».
«Какая я на самом деле»
Кем был Ёдзи Обара, и что сделало его таким? Я годами размышлял о нем, говорил о нем и наблюдал за ним в суде, но что я на самом деле знал? В хронологии его жизни оставались длинные пробелы: годы путешествий после окончания школы, почти весь период между возвращением в Японию и арестом. Я исчерпал все доступные источники информации. Семья Обары была настроена враждебно и не собиралась ни с кем общаться; от самого Ёдзи я получал только уклончивые ответы и повестки в суд. Полицию, которая изучила жизнь подозреваемого подробнее всех, интересовали только сведения, которые можно использовать в суде. Даже Карлос Сантана, самый знаменитый и неожиданный «друг» Ёдзи, отказался о нем говорить. И сам Обара задолго до первого преступления начал стирать себя из собственной жизни, лишая всяких надежд любого, кто стремился уловить закономерности и провести связь между прошлым и настоящим. Он изменил разрез глаз, сменил имя и национальность. Он носил темные очки и туфли с каблуком. Он старательно избегал объективов камер, будто принадлежал к дикому племени, где верят в кражу души посредством фотосъемки. Даже насиловал он тайно, в противоположность идее насилия как подтверждения мужской власти: большинство его жертв даже ничего не помнили, пока полиция не показала им видео.
