Пожиратели логоса - [5]

Некогда Василий Пахайло учился на филологическом отделении МГУ и теперь охотно пользовался полученными знаниями. Хоть и объяснил непосредственному шефу — полковнику Очину все про «арт» и про «деко», но гаже этого вполне невинного сочетания слов полковник после знакомства с картиной преступления представить не мог — такова сила рефлекса, зафиксированного в образе. Вот например, стоит вытянуться во фрунт, выпятить грудь колесом и сами по себе рвутся из горла слова «Служу Советскому Союзу». И гимн, что сочинен Михалковым в соавторстве с Эль-Регистаном, звучит — разливается. Логически этого не объяснишь, поскольку к социалистическим методам государственного управления и его органам безопасности пятидесятилетний полковник относился критически и начало демократических реформ встретил с искренним энтузиазмом. Вот уже потом… Не стоит отвлекаться.

Полковник Очин — человек вида совсем не начальственного, но с весомым внутренним содержанием, мелкий, жилистый, скорее лысоватый, чем пышноволосый, однозначно русофильски — по типу «кувшинное рыло» сконструированной наружности, осторожно повел носом.

— Картина типичная — серия «Арт-деко», — веско обронил физически развитый до полного плакатного совершенства капитан Василий Пахайло. Разве что стилистическая концепция несколько иная.

— Что на этот раз? — поднял белесые брови полковник.

— Вот, — капитан протянул варварски сорванную обложку книги. Твердый переплет. Портрет автора. Концептуалист.

— «В. Воронин. Голубой жир» — прочел полковник с глубоким отвращением. — Из нетрадиционных, что ли? «Голубой»! Развели, понимаешь ли, пидеров! — он смачно, но без фантазии выругался. Вдруг опустил веки и сомнамбулически продекламировал: «Февраль, набрать чернил и плакать, писать о феврале навзрыд». Это ещё откуда впорхнуло?

— «Мело весь месяц в феврале и то и дело…», — с готовностью подхватил капитан. — Борис Пастернак.

— Ты с этим завязывай! — стиснул зубы Очин. — С пророчествами своими… «То и дело…» Накаркаешь!

— Виноват! Пастернак о любви писал: «…свеча горела на столе, свеча горела.» Ассоциативно по поводу февраля вырвалось. Привычка такая цитировать. Форма борьбы со стрессом. У вас учусь, — спохватился капитан, подавляя вспыхнувшее желание провести анализ спонтанных высказываний старшего по званию. И ещё более сильное желание придушил в себе капитан бежать отсюда подальше — намного дальше Сочинского санатория. Тоскливо глядя в мутный рассвет за шторой, он вздохнул: — Весной, полагаю, ещё туже гайки затянут… Авитаминоз, гормоны, экстаз. Инфляция к тому же. Смотреть будете? — Капитан кивнул на дверь в санузел, непосредственно перед которой, выражая замешательство присутствующих, произошел этот поэтический диспут.

— Взгляну, — с зубовным скрежетом выдохнул Очин. Посылая мысленно всех в самые отдаленные инстанции, и тщетно думая о прогулке в пихто-самшитовой роще Дагомыса, он шагнул в ярко освещенное помещение санузла двухкомнатного люкса. И застрял в дверях, но назад податься не мог — отступление перекрывало массивно-тренированное тело успевшего досконально ознакомиться с обстановкой капитана.

— Акапулько, блин, я-я-яй… — пробормотал Очин охватив взором картину с останками пострадавшего в композиционном центре. В маленьких голубых глазах полковника метались растерянность и обида, как у ошеломленного посетителя Третьяковки, очутившегося перед неведомы ему шедевром.

Архитектор отеля не поскупился на площадь для ванны в комфортабельном люксе и серьезно отнесся к её отделке. Кафель тонов топленого молока с египетским орнаментом дополняла сантехника смоляного окраса, подчеркивающего изящество линий. Из потаенных отверстий в потолке и нишах светили скрытые лампы, концентрируя лучи на интересующих клиента точках. Сейчас яркий свет сосредоточился на месте отправления естественных потребностей, напоминая о прозекторской и пиршественном столе одновременно. На взгляд художника психоделика освещение и цветовая гамма пространства на редкость удачно способствовали вдумчивому истреблению плоти. Темная душевая кабина в глубине и овальная черная ванна вся в блестящих хромированных причиндалах на сумеречном дальнем плане образовывали таинственный и порочный со всех точек зрения фон, навевавший мысли об изнеженности нравов, вакханалиях и крутых садо-мазохистских утехах. Центром композиции являлся массивный унитаз, из которого, как сливочные полушария из вафельного рожка, выпирал обнаженный мужской зад, откровенно оголенный и расположенный с издевательским бесстыдством. Из анального отверстия, как бы политого клюквенным сиропом, торчало нечто веероподобное, оказавшееся при более пристальном рассмотрении скрученной в трубку книгой, той самой, с которой содрали твердый переплет. Струйки крови стекли по белым дряблым ляжка к скомканным у колен брюкам, пропитали качественную бежевую фланель и образовали на плитах кафеля лужицу, похожую очертаниями на плакатный профиль Ильича.

— «Пишем по черному белым, ручками пишем и мелом, пишем по черному алым, — обычной мокрухи мало!»… Извините, Никита Сергеевич, на нервной почве вырвалось, — смутился изрыгнувший четверостишие капитан. — Красное на бледном мраморе — красиво. Таинственная, мимолетна красота… Красота по прозекторски.