Поздняя птица - [16]

– Ясное дело, – поддакнул Федор.

– Расплакалась, смешно даже. Дура дурехой, реву, ужас, кошмар какой-то. Рассказала все председателю, все как есть…

В это время подошла высокая, очень худая женщина, поздоровалась, открыла дверь.

– Наталья Ивановна! – крикнула она. – Вам обрат?

– Да, – ответила Наталка. – Сколько можно, давайте.

– Без подписей председателевых не дам. Есть она?

– Все есть, – ответила Наталка. – Давайте пять фляг обрата, хорошо?

– Не хорошо, но возьмите.

Федор забросил фляги в кузов. Он так легко, одной рукою ставил фляги в кузов, что женщине показалось, будто фляги пустые, и она у одной открыла крышку и заглянула. Фляги были полные.

– Все, – ответила, засмеявшись, женщина. – Наталья Ивановна, ой! У вас шофер. Где достали?

– Нигде, он не кой!

– Ой, правда, одолжите на чуть.

Федор засмущался, сел в кабину, но ему хотелось сказать что-то остроумное, веселое, и он сказал:

– А между прочим, людей сейчас не одалживают. У нас крепостного права нет.

– Ой, что вы говорите! – засмеялась женщина. – Это смотря как, на чуть можно, – продолжала она, показывая ровные, белые зубы.

Поехали к курятнику той же дорогой.

– На чем мы остановились? – спросила Наталка. – Ах, забыла. Так вот, рассказала ему как есть все. Что он ответил?

– Что? – спросил Федор.

– Как думаете – что?

– Не знаю.

– Во-первых, он на меня накричал. Во-вторых, обозвал меня самой глупой дурой, каких только свет видывал. В-третьих, я не выдержала, когда он особенно громко кричал, представляете, на все правление. С ума сойти можно. Я не стерпела – и трах ему пощечину… Как в водевиле!

– Ты? – удивился Федор. – Вы? Пощечину?

– Он, между прочим, остолбенел, глядит на меня совершенно страшенными глазами. У него не поймешь, то ли голубые, то ли серые глаза, средние, в общем. Ну, думаю, как трахнет меня сейчас, убьет же. Душа у меня оцепенела. Ах дура, ха-ха, ох дура! Прошел у него этот шок, он говорит: «Вот я тебя за это люблю. Молодец, цаца, другая бы в плач, а ты наотмашь – трах, и все! Молодец, цаца». Понимаете, у меня вышло как? Как у него? С маху. И это ему понравилось. А я случайно ударила. Я больше люблю бухгалтера, основательный человек. Это человек долга. Узкого, прямого, твердолобого, но долга. Он знает, что делает. Он не фантазер, как председатель. С ним не страшно. Он и умрет спокойно, деловито, уверенный, что так нужно. Такие люди мне больше по душе.

Она замолчала на минуту, глядя на пыль, поднявшуюся по дороге, на дома, на сады, потом глубоко вздохнула, передернула худенькими плечиками, стряхивая осевшую на кофточке пыль, и продолжала:

– У нас пыли много. Я сама жила в деревне Багданчики. Там тоже пыль. Летом из деревни многие отправляют детей к родственникам в Орел, потому что пыль кругом. Техники много. В таком маленьком колхозе, как наш, девятнадцать автомашин, а тракторов двадцать девять. Кошмар! А что вы молчите? – спросила у Федора.

– Конечно, не молчу.

– А что делаете?

– Думаю, – ответил Федор, – думаю, что вы сказали. Серьезно. Я этого всего не заметил.

Подъехали к птицеферме. Федор сел под ветлой и уставился на зоотехника. Она бегала, разносила что-то в сите. Воздух струился, будто плавился. Куры бродили среди берез, ветел, среди обвалившихся стен старой дворянской усадьбы.

– Здесь раньше находился конный завод, – сказала она, поводя рукой вокруг. – Лошадей экспортировали только в Англию. Шестьсот лошадей было у помещика. Сбежал он, то ли посадили его.

Подошел председатель.

– Ознакомились? – спросил он весело. – Замечательно. Нашел в лесу куриное яйцо. Выпил.

– Да, – сказала Наталка, – отлично. Сырые яйца пить нельзя. Тем более колхозные. У вас дома кур хоть отбавляй.

– Я не пью, а тут не сдержался. Наталка, сдавать сколько штук яиц по плану?

– Сто двадцать тысяч штук!

– А сдали, Наталка, сколько?

– Восемнадцать тысяч. Можем сдать еще максимально сорок тысяч штук. Максимально!

– Ох-ох, – встал председатель. – Нога разболелась у меня.

Федор с председателем поехали на пасеку. Миновали скошенные луга, остановились на кукурузном поле. Председатель, не выходя из кабины, посмотрел на работающих женщин и хлопнул дверцей. Женщины перестали полоть и уставились на машину.

– Кто-й там? – крикнула одна из них. – Какой там начальник – дилектор! Идить чаевничать кукурузой!

– Вы что, бабы? – высунулся из машины председатель. – Чего орете? По мужикам соскучились?

Подошла невысокая, кряжистая женщина, с узкими голубыми глазами, в красном платке. Она ловко отбросила тяпку, сняла платок.

– А если так, – засмеялась она. – Мы разве ж не люди? Бабоньки, чего мы на него глядим? Чего? Хватай Митрича – и под солнце!

Женщины бросили полоть, подошли к машине. Председатель стал на подножку и многозначительно кашлянул.

– Почему такое, кричать? – спросил он. – Работаете хорошо! За это всенародное спасибо скажем. Но надо, бабоньки, работать еще лучше. Так говорю? Так. Работа – такое дело, которое нужно. Работа – фундамент всего.

– А мы не так работаем? – спросила женщина в красном платке. – Мы на тебя, Митрич, много удивлены.

Председатель смутился, потрогал свою больную ногу и опять сказал:

– Мы тоже удивлены, как вы работаете в жары хорошо, но можно еще лучше.