Поздняя осень (романы) - [45]

— Пройдет, Митикэ!

— Анна забеременела, Нику. Вот в чем дело. Она мне написала, я думал, что и ты узнал об этом из письма Паулииы.

— И ты не рад? — с удивлением спросил Никулае, переведя взгляд на маленькое запотевшее окно, будто за ним, в далекой дали, он различил знакомые образы. Лицо его погрустнело. Он не понимал Думитру и чувствовал себя почти несчастным оттого, что с его Паулиной не случилось то же.

— Да нет, я рад…

В комнату шумно вошел Ион. Его щеки раскраснелись от холода и ветра. Раньше времени состарившееся, с хитрым выражением, его лицо расплылось в улыбке. В одной руке он держал два небольших алюминиевых бидона и демонстрировал их как свой трофей.

— Вино, господин лейтенант, винцо что надо! Белое и красное. Какого хотите? Попробуйте, господин сержант!

Лейтенант отхлебнул из одного бидона, затем протянул его Никулае. По их лицам было видно, что вино действительно было хорошее.

— Нику, ступай и собери людей. Чтобы все были на месте. Потом и я подойду, поговорю с ними.

У входа в длинный, с высоким потолком, барак, превращенный в конюшню, собрались люди у разведенного огня и сидели, расположившись на кучках сена или снятых с лошадей седлах. Обед привезли раньше, чем обычно, и все уже поели. Поодаль привязанные в два ряда стояли и мирно хрустели овсом лошади, шурша брошенной под ноги травой и распространяя вокруг запах растираемых семян, разворошенного сена, конского пота и навоза.

И люди, и лошади пребывали в полном умиротворении. К вечеру солдатам еще предстояло вычистить оружие, собрать орудия, которые в разобранном виде лежали в соседнем дворе. Но сейчас все нуждались в отдыхе.

Большие ворота конюшни медленно растворились, и в них, освещенные огнем от костра, появились двое солдат, каждый с двумя ведрами.

«Вода, принесли воду для лошадей, — подумал в первый момент Никулае. — Какого черта, что, они не могли сводить лошадей на водопой?..» Но по лицам вновь прибывших Никулае догадался, что в ведрах не вода, а вино. Никулае кашлянул, чтобы нарушить тишину и привлечь к себе внимание.

— Эй, ребята! — спокойно сказал он. — Уж не ловушка ли это для нас? Не думаю, что оно отравлено, но не дай бог кому-нибудь из вас напиться!.. Господин лейтенант знает о вине и приказал мне… Давайте сюда ведра! Что вы пялите глаза на меня? Поставьте ведра сюда, возле огня. Пусть каждый нальет себе по кружке. И все! По одной кружке хватит…

У солдат кружки уже были наготове. За несколько минут брезентовые ведра сморщились, почти опорожненные. Никулае тоже налил себе кружку. Барак наполнился новым, резковатым запахом. Лошади забеспокоились, принюхиваясь, потом зафыркали, начали бить копытами в твердый глиняный пол.

— Вымойте хорошенько ведра после этого, — предупредил Никулае, поднимая кружку с вином над огнем, — а то лошади опьянеют, когда будете давать им воду. Только этого нам и не хватало. Ну, ребята! Давайте выпьем за всех наших, кто погиб и кому никогда уже не придется выпить. Пусть земля им будет пухом!

— Да, пусть, — проговорили солдаты, поднимая кружки.

Вдруг на них сверху через крышу конюшни обрушился знакомый звук: рев мотора пикирующего самолета. Люди и лошади испуганно вздрогнули. Потом до них донесся, нарастая, пронзительный свист.

— Бомба! Ложись! — крикнул сержант.

Он кинул наполовину опорожненную кружку в дотлевающие угли и бросился к лошадям.

Одна бомба упала у входа в конюшню, подняв глыбы земли, которые вдребезги разнесли ворота. Другие две бомбы упали среди обезумевших лошадей… Все это длилось какое-то мгновение. Момент, когда все — и люди и лошади — взревели от ужаса. То был слившийся воедино рев. Потом наступила полнейшая тишина. Тишина, придавившая все, словно надгробная плита. Тишина, как в потустороннем мире, в мире мертвых. Никто не различал ни единого звука. Все лишились слуха.

Никулае пришел в себя не сразу, будто очнулся после тяжелого, кошмарного сна. Он не сразу осознал, что случилось. Осколок поцарапал ему кожу на голове, кусок черепицы с крыши рассек темя. Другой боли он не чувствовал. Ощупал себя, пошевелил ногами и руками. Только какая-то тяжесть давила на грудь, не давая свободно вздохнуть. Потом сержант понял все. На него рухнула лошадь, и его залило кровью животного. С трудом он выбрался из-под трупа лошади. Поднялся. С ужасом огляделся вокруг. Конюшня была почти полностью разрушена, вокруг без движения лежали лошади с распоротыми животами, с окровавленными мордами. Тут же — разнесенные на куски и перемешанные с землей убитые. Только в дальнем углу две лошади стояли, согнувшись и прижавшись друг к Другу. Одной из лошадей была Ильва.

В воздухе стоял запах крови. Никулае бросился к разбитым воротам, перепрыгивая через трупы. С него стекала его собственная кровь и кровь лошади, накрывшей его. Местами кровь начала засыхать, стягивая кожу словно когтями. У него началась рвота. Он сам не отдавал себе отчета: то ли был пьян до умопомрачения, то ли бредил. Сержант бросился бежать в одну сторону, потом в другую, ничего не разбирая перед собой.

Думитру попытался остановить его, выйдя наперерез и схватив его за руку. Лейтенант решил, что Никулае сошел с ума. Да и сам сержант думал так же — это была первая отчетливая мысль, которая пришла ему в голову. Рыдая, он рухнул на крыльцо дома, где час назад оставил женщин с детьми. Ему помогли женщины. Они за руки затащили его в дом, раздели, отмыли от крови, причитая, приговаривая слова, которые он не понимал. Никулае полностью пришел в себя, его охватило чувство стыда. Вышел во двор, чтобы отыскать Думитру.