Пойдём за ним! - [6]

— Я хотел избежать разных неприятностей и, вместе с тем, не трогать гнезда ос, которые жужжат вокруг храма. Они и так шлют на меня жалобы в Рим. Наконец, дело ведь идёт не о римском гражданине.

— От этого осуждённый будет страдать не меньше.

Прокуратор не ответил и лишь через минуту заговорил как бы сам с собою:

— Есть одна вещь, которой я не переношу, это — крайность. Кто при мне произнесёт это слово, тот лишит меня весёлого расположения духа на целый день. Золотая середина — вот всё, чего моё благоразумие заставляет меня держаться. А на всей земле нет угла, где бы этого правила держались меньше, чем здесь. Как всё это мучит меня! Нигде не найдёшь ни спокойствия, ни равновесия… ни в людях, ни в природе… Теперь, например, весна, ночи холодные, а днём такой жар, что по каменьям ступать трудно. До полудня ещё далеко, а посмотрите, что делается вокруг! А что здесь за люди, так лучше и не говорить. Я здесь живу потому, что должен жить. Да не о том речь. Я снова отступил от дела. Идите смотреть на казнь. Я уверен, что этот Назарей будет умирать храбро. Я приказал его бичевать, думая, что таким образом спасу его от смерти. Я человек вовсе не жестокий. Когда его бичевали, он был терпелив, как агнец, и благословлял народ. Когда он обливался кровью, то возносил очи к небу и молился. Это самый удивительный человек, какого я видел во всю свою жизнь. Жена моя с тех пор не давала мне ни минуты покою: «Не допускай смерти невинного!» — вот что она твердила мне с самого утра. Я и хотел сделать так. Два раза я выходил из претории и обращался с речью к этим яростным первосвященникам, к этой презренной толпе. Они отвечали мне в один голос, запрокидывая назад голову и чуть не до ушей раздирая рот: «Распни его!»

— И ты уступил? — спросил Цинна.

— Иначе в городе были бы волнения, а я здесь для того, чтобы поддерживать спокойствие. Я не люблю крайностей и, кроме того, страшно измучен; но если раз возьмусь за что-нибудь, то, не колеблясь, пожертвую для общего блага жизнью одного человека, тем более, что это человек никому неизвестный, о котором никто не спросит. Тем хуже для него, что он не римлянин.

— Солнце не над одним только Римом светит! — ответила Антея.

— Божественная Антея, — ответил прокуратор, — я мог бы тебе отвечать, что по всей земле оно светит только римскому могуществу, поэтому для его пользы нужно посвящать всё, а волнения подкапывают наше влияние. Но, прежде всего, я умоляю тебя: не требуй, чтоб я изменил свой приговор. Цинна также может сказать тебе, что этого не может быть, — раз приговор произнесён, то только разве один цезарь может изменить его. Я, если б и хотел, не могу. Правда, Кай?

— Правда.

Но на Антею эти слова произвели, видимо, неблагоприятное впечатление. И она сказала, как бы про себя:

— Значит, можно страдать и умереть без вины.

— Безвинного человека нет на свете, — ответил Понтий. — Этот Назарей не совершил никакого преступления, а потому я, как прокуратор, умыл руки. Но, как человек, я осуждаю его учение. Я нарочно долго разговаривал с ним, хотел выпытать его и убедился, что он проповедует что-то неслыханное. Понять это очень трудно. Мир должен быть основан на разуме… Кто спорит, что добродетель необходима?.. Конечно, не я. Но ведь и стоики предписывают только со спокойствием встречать противоречивые мнения, но не требуют отрешения от всего, начиная с имущества и кончая сегодняшним обедом. Скажи, Цинна, — ты человек рассудительный, — что бы ты подумал обо мне, если б этот дом, в котором вы живёте, я ни с того, ни с сего отдал тем оборванцам, которые греются на солнце где-то там, около Яффских ворот? А он-то собственно и требует этого. Притом, он говорит, что всех любить нужно одинаково: евреев так же, как римлян, римлян как египтян, египтян как африканцев, и так далее. Признаюсь тебе, этого мне было достаточно. В минуту, когда дело идёт об его жизни, он держит себя так, как будто речь идёт о ком-нибудь другом, поучает и… молится. На мне не лежит обязанности спасать кого-нибудь, кто сам о себе не заботится. Кто не умеет ни в чём сохранить чувства меры, тот человек неблагоразумный. Притом, он называет себя Сыном Божиим и колеблет основы, на которых стоит мир, — значит, вредит и людям. Пусть в душе он думает, что хочет, только бы не колебал основ. Как человек, я протестую против его учения. Если, скажем так, я не верю в богов, так это моё дело. Однако, я признаю необходимость религии, — говорю это всенародно, ибо думаю, что для народа религия — необходимая узда. Кони должны быть впряжены в колесницу, и хорошо впряжены… Наконец, этому Назарею смерть и не должна быть страшною: он утверждает, что воскреснет.

Цинна и Антея с изумлением переглянулись.

— Воскреснет?

— Ни более, ни менее — через три дня. Так, но крайней мере, гласят его ученики. Самого его я забыл спросить об этом. Наконец, это всё равно, потому что смерть избавляет от обещаний. А если б он и не воскрес, то ничего не потеряет, потому что, по его же учению, истинное счастье, вместе с вечною жизнью, начинается лишь после смерти. Он говорит об этом решительно, как человек совершенно убеждённый. В его гадесе светлее, чем в подсолнечном мире, и кто больше страдает здесь, тот вернее войдёт туда, — он должен только любить, любить и любить.