Пояс Богородицы - [3]

В Риме морейского деспота встретили с достойными почестями, голову апостола Андрея во время пышного и величественного богослужения при огромном стечении народа поместили в соборе Святого Петра, а Фоме назначили весьма высокое по тем временам содержание — 6500 дукатов в год, что в переводе на тогдашние русские деньги составляло около 20 тыс. рублей.[4]

Однако с течением времени он начал постепенно понимать, что его надежды вряд ли когда-нибудь осуществятся и что, скорее всего, он так и останется уважаемым, но никому не нужным изгнанником.

Единственным утешением служила ему дружба с кардиналом Виссарионом, которая завязалась и окрепла в процессе его стараний получить поддержку.

Католический кардинал Виссарион Никейский, грек, любимец папы, один из самых просвещенных и образованных людей своего времени, ратовал за объединение христианских церквей перед лицом турецкой опасности. Он очень любил беседовать об этом с Фомой, и хотя оба они считали Флорентийский собор[5] большим достижением на пути преодоления противоречий между католической и православной церквями, в то же время оба понимали, что до согласия еще очень далеко.

Это именно Виссарион вольно или невольно укрепил Фому в мысли, что и он, и его сыновья вряд ли когда-нибудь вернут былую славу и могущество рода, а тем самым все больше и больше направлял мысли отца в сторону дочери.

Приезжая раз в несколько месяцев на Корфу, Фома подолгу беседовал с детьми, сидя в своем черном кресле-троне, инкрустированном золотом и слоновой костью, с большим двуглавым византийским орлом над изголовьем.

Он готовил юношей Андреаса и Мануила к унизительному будущему принцев без королевства, нищих просителей, искателей богатых невест — он пытался научить их тому, как в этой ситуации сохранить достоинство и сносно устроить свою жизнь, не забывая принадлежности к своему древнему, гордому и некогда могущественному роду. Но он знал также, что без богатства и земель у них нет никаких шансов возродить былую славу Великой империи.

И потому больше всего времени он уделял Зое.

В то время Зоя была полноватой, невысокой, неуклюжей девочкой, но она с четырех лет умела читать и писать по-гречески и по-латыни, а сейчас, к своим тринадцати годам, уже прекрасно знала древнюю и современную историю, владела основами математики и астрономии, пересказывала на память целые главы из Гомера, а главное — она любила учиться, в ее глазах сверкал огонек жажды познания тайн мира, который открывался перед ней, больше того, она уже как бы догадывалась, что ее жизнь в этом мире будет совсем не простой, но это не пугало, не останавливало, напротив, она стремилась узнать как можно больше, словно с азартом и упоением готовилась к долгой, опасной, но необыкновенно увлекательной игре.

Огонек в глазах Зои вселял большие надежды в сердце отца, и он стал исподволь и постепенно готовить дочь к великой миссии, которую собирался на нее возложить.

Когда Зое исполнилось пятнадцать лет, на девушку обрушился ураган несчастий.

В самом начале 1465 года внезапно скончалась Екатерина. Она умерла совершенно неожиданно — в тот вечер она как раз беседовала с дочерью о роли женщины в православной семье. Зоя задумчиво слушала, глядя в окно, потом задала какой-то вопрос, мать не ответила, Зоя повернулась к ней, услышала только легкий вздох, и голова Екатерины опустилась на грудь.

Ее смерть потрясла всех — детей, родственников, слуг, но Фому она просто сразила.

Вышло так, что он, ничего не зная, как раз плыл морем на Корфу и разминулся с гонцом, посланным в Рим, чтобы сообщить ему о кончине супруги.

Фома, как всегда, радостно вошел в дом, громко позвал Екатерину и вдруг осекся, увидев детей и слуг в трауре.

Он больше не поехал в Рим, потерял ко всему интерес, тосковал, худел, казалось, все уменьшался в размерах, и вскоре стало ясно, что он угасает.

Однако вдруг наступил день, когда всем показалось, что Фома как будто ожил: он велел одеваться, подавать возок, попросил Зою сопровождать его в порт, и там они поднялись на палубу того самого корабля, где хранилось Зоино приданое.

Хотя Зоя была невысока ростом и чуть полновата, но к восемнадцати годам она расцвела особой, своеобразной красотой, а ее ум, образованность и безукоризненные манеры полностью восполняли незначительные погрешности фигуры.

Во всяком случае, итальянская княгиня Кларисса Орсини, которая навестила ее в Риме в 1472 г., нашла Зою красивой, и это известие сохранилось в веках.

Именно тогда кардинал Виссарион очень осторожно и деликатно намекнул византийской принцессе на возможность брака с одним из богатейших молодых людей Италии Федерико Гонзаго, старшим сыном Людовика Гонзаго, правителя богатейшего итальянского города Мантуи.

К огромному удивлению кардинала, который предполагал, что Зоя отнесется к этому неожиданному предложению, по крайней мере, сдержанно, девушка выслушала его вполне спокойно и благосклонно и выразила свое согласие на все действия в этом направлении, которые кардинал посчитает нужным предпринять.

Однако, как только кардинал начал предпринимать эти действия, вдруг оказалось, что отец возможного жениха неизвестно откуда наслышан о крайней бедности невесты, о том, что она толста, дурна и плохо воспитана, и потерял к ней всякий интерес как к предполагаемой невесте сына. Кардинал был совершенно обескуражен и, когда Зоя с невинной улыбкой спросила, процветает ли по-прежнему город Мантуя, начал ей что-то невразумительно объяснять. Зоя улыбнулась еще шире, пожала плечиками, как бы говоря: «Ну что ж — нет, так нет!», и больше никогда не спрашивала о семействе Гонзаго.