Пой, Изабель! - [9]

– Согласитесь, Ретонваль, что все это не так просто.

Тот не хотел признать себя побежденным:

– Когда человек решился во всем видеть таинственное, то самые ясные и простые вещи начинают казаться сложными.

– Сразу должен признаться вам, Лавердин: я далек от того, чтобы полностью разделить ваше мнение. Я скорей, склонен к мысли, что несколько необычная атмосфера вашей первой ночи в старом квартале… груз воспоминаний, как бы точнее сказать?., повлиял на ваши нервы, и вы, возможно, помимо воли, преувеличили некоторые детали. Но тем не менее… тем не менее вы меня… заинтересовали…

Господин Ретонваль, вставая, пожал плечами:

– Прошу извинить, господин Дивизионный комиссар, но меня ждет работа.

– Пожалуйста, Ретонваль, пожалуйста.

Когда Главный вышел, Дивизионный весело подмигнул мне.

– Не придавайте этому инциденту особого значения, Лавердин. Главный – отличный полицейский, но ему недолго до пенсии. Поэтому иногда он противится прогрессу, продвижению молодых, наконец, новой ориентации полиции, в которой психология, безусловно, играет такую роль, которой не было в его время. Поэтому вам следует проявить благоразумие, понимание и простить ему недостатки, которые ничего не стоят по сравнению с заслугами. А теперь вернемся к происшествию. Согласитесь, мне трудно будет открыть дело без достаточно веских улик. Поэтому я предлагаю: возвращайтесь в Сент-Этьен, отдыхайте дальше, но если, случайно, появится что-то новое,– возвращайтесь поскорей и доложите мне. Согласны?

– Согласен, господин Дивизионный комиссар.

В коридоре я встретил Главного.

– Зайдите на минутку в мой кабинет, Лавердин.

Я пошел за ним.

– Признаю, Лавердин, у меня нелегкий характер. Но все же я не способен на тупую злопамятность по отношению к подчиненным. Я убежден, что ваша версия ошибочна. Но похоже, Дивизионный в этом сомневается, не так ли?

Я доложил ему о решении господина Агрийи. Он заметил:

– Не следует ему противиться. Кстати, я тоже должен признать, что ваши доводы сейчас показались мне менее… менее надуманными, чем раньше. Можете рассчитывать на меня, Лавердин. Я не стану вам мешать. Но предупреждаю, что остаюсь в оппозиции. Если же вам удастся переубедить меня, я первым признаю свою ошибку.

– Я в этом уверен, господин Главный комиссар, и заранее благодарю вас.

* * *

Вернувшись в Сент-Этьен, я зашел к комиссару 1-го округа. Он принял меня довольно радушно. Я изложил ему свои сомнения по поводу гибели Ардекуров, рассказав о беседах с Понсе, вдовой Бельвез, Леони Шатиняк, и об их суждениях по этому делу. Внимательно выслушав меня, комиссар воскликнул:

– Это действительно очень интересно! Значит вы считаете, что совершено убийство?…

– Да, но, конечно же, моя уверенность не может являться истиной в последней инстанции.

– Что вы намерены предпринять?

– Пока мне необходимо просто походить по Сент-Этьену, зайти к свидетелям. К счастью, журналисты меня еще не знают, и я смогу это сделать, не привлекая к себе внимания. В течение одного-двух дней я опрошу нужных мне людей и постараюсь найти либо причины, толкнувшие господина Ардекура на убийство, либо доказательства его полной невиновности. Во втором случае нам придется уже вместе решать, почему и как умерли он и его жена.

– Дорогой мой, давайте договоримся так: я вас не знаю и никогда не видел, мой рапорт о самоубийстве составлен, и дело считается закрытым. Если обнаружится что-то новое, я рассчитываю, что вы мне сообщите.

В этот момент зазвонил телефон. Мой собеседник поднял трубку, послушал и сказал:

– Введите их через две минуты.

Положив трубку, Претен улыбнулся:

– Видите, дорогой мой, похоже, не вы один считаете, что Ардекуры стали жертвами убийства.

– А что произошло, господин Главный?

– Приехала мадмуазель Ардекур. Она тоже протестует против версии самоубийства. С ней еще один господин, который не сказал ни слова, но, поверьте, думает, как она. Очевидно, вам будет интересно ее увидеть?

– Еще как!

Мишель Ардекур была действительно очень красива. Высокая, стройная, прекрасно сложенная, с нежным лицом, которое, однако, не скрывало ее энергичного характера. Черное платье, в сочетании с почти рыжими волосами, ей необыкновенно шло. Мишель вошла вместе с красивым парнем, этаким заботливым охранником. Очевидно, это был Пьер Вальер, об элегантной бездарности которого рассказывала мне Леони Шатиняк.

Мадмуазель Ардекур сразу же направилась к Претену, сидевшему за столом:

– Господин комиссар?

– Да, вы же, насколько я понимаю, мадмуазель Ардекур?

Она утвердительно кивнула головой.

– А господин?

– О, простите, позвольте вам представить моего жениха, господина Пьера Вальера.

– Присаживайтесь, мадмуазель. Офицер полиции, с которым вы говорили, доложил мне, что вы не согласны с версией, констатирующей самоубийство ваших родителей.

Она воскликнула:

– Самоубийство и убийство, не забывайте об этом, господин комиссар!

Ее покрасневшие глаза и слегка опухшие веки свидетельствовали о том, что она много плакала. Но теперь в своем страстном желании убедить Претена в том, что ее отец не убивал мачеху и не покончил с собой, она, казалось, даже забыла о своем горе…

– Мадмуазель Ардекур, расследование подобного рода – всегда вещь деликатная. К сожалению, все подтверждает вывод медицинского эксперта о том, что ваш отец выстрелил в свою жену прежде, чем покончить с собой.