Повстанцы - [74]

— Кто позволил?! По какому праву?! — прохрипел помещик.

— По праву всякого порядочного человека помогать угнетаемым и несчастным. Потому, пан Скродский, что я и сам — мужицкий сын. И надел эту сутану для того, чтобы облегчить жизнь деревенскому люду.

— Недолго уж вам, ксендз, пользоваться своим положением, заверяю вас, — сквозь зубы просипел пая Скродский.

— Епископу пожалуетесь? В полицию донесете? Для вас это дело привычное… Вы потребовали кровавой экзекуции над своими крестьянами. Кровь их падет на вашу голову, пан Скродский. За ваш произвол расплатится жизнью старик Даубарас. Когда он умрет, милости прошу на похороны. Произнесу вторую проповедь в вашу честь, пан Скродский. Будет что послушать.

Помещик видит: этот наглец начинает недвусмысленно издеваться. Выгнать его! Собаками затравить! Чтобы духа этого поганого здесь не осталось!

Но вмешивается юрист Юркевич.

— Досточтимый ксендз Мацкявичюс, — заговаривает он миролюбиво. — Вижу, что вы человек горячего нрава и не вполне обдуманными словами обостряете и без того натянутые отношения. Подумаем и обсудим это дело хладнокровно.

— Есть вещи, пан юрист, о которых нельзя ни хладнокровно рассуждать, ни спокойно разговаривать! — воскликнул Мацкявичюс. — Крестьяне угнетены, унижены, прозябают в нужде и во тьме. Вы не видите этого из своих хором, а коли и видите, то настолько очерствели, что считаете это естественным. А я никогда не упускаю возможности побыть с народом, узнать его жизнь. И мне известно, насколько она страшна и невыносима! Я вижу причины этого и говорю правду в глаза всякому — будь то ксендз, шляхтич или государственный сановник.

Он постучал трубкой о стул, дважды прошелся крупными шагами по кабинету и остановился перед Юркевичем:

— Вы назвали мои слова необдуманными. Нет, пан юрист. Слова мои обдуманы сотни раз, и не только обдуманы, но и вырвались из самого сердца! Они будут кровью начертаны на боевых знаменах, когда пробьет час восстать за светлую, человеческую жизнь!

Оба пана в оцепенении глядели на охваченного вещим пылом ксендза. А он внезапно изменившимся, низким и ровным голосом произнес:

— Напрасно добиваетесь добрососедских отношений, пан Скродский. Их не будет и быть не может, разве что вы отречетесь от всех своих традиций и обычаев, от своего образа жизни. А теперь мне у вас больше нечего делать.

Он поклонился и, не подавая руки, направился к дверям. Полным ненависти взглядом провожает его Скродский. Как противно мелькают голенища у этой костельной крысы из-под расстегнутой кургузой сутаны!

В прихожей Мотеюс подал ему плащ, он вышел, сел в повозку и подхлестнул лошадь.

Работавшие в парке и на яворовой аллее видели, как уезжает Мацкявичюс. Недолго погостил в поместье ксендз. Видно, скупо угощал его пан. И всякий ласковыми глазами провожает повозку с проворным жемайтукасом, в которой помахивает кнутом ксендз в шляпе и серой пелерине.

А пан Скродский, приказавший для успокоения нервов подать венгерского, скрипучим голосом объяснял Юркевичу:

— Проклятый мужик!.. Я ошибся, пригласив его сюда. Не мы его, а он нас обвинил и осудил. И, признав решительно все, как хитро и нагло он перешел в атаку! Что же, пан Юркевич, придется написать губернатору, хотя это идет вразрез с традициями рода Скродских — приносить жалобы на духовное лицо.

— Обождем, пан Скродский, пока он еще раз допустит выпад против правительства. Власти теперь не всегда склонны внимать жалобам дворянства, — посоветовал юрист.

— Ах, этот мужик в рясе испортил мне день, — жаловался помещик. — Для развлечения сходимте, пан Юркевич, посмотрим, как идет уборка.

Он рассчитывал увидеть где-нибудь в окне синеокую девушку.

А Катре, убирая соседнюю комнату, слышала суровый голос Мацкявичюса, и хоть ясно не разобрала, но догадалась, что это их, деревенских, защищает ксендз от панских козней. И легче стало у нее на сердце.

Первый день в поместье прошел благополучно. Пана она видела только издали и не заметила ничего подозрительного в его поведении. Управитель больше не обращал на нее внимания. За работой в покоях следила Агота. Это была шумливая, но совсем не злая женщина. Агота уже знает, что Катре намечена паном в ее преемницы и поэтому охвачена смятением. Ведь когда-то пан Скродский и ею восхищался, как теперь этой поломойкой. Лучшие дни юности пролетели в этом поместье, пролетели бесплодно — в унижении и позоре. А теперь ты постарела, подурнела — уступай-ка место другой, молодой и пригожей! Нет!.. Агота так легко не даст себя выбросить на свалку!

Вражды к сопернице она не питает, но сделает все, чтобы пан не поймал этой, другой, в свои сети. Скородский! Вот против кого накипает обида! Ему нужны все новые жертвы. Хватит! Пусть она, Агота, будет последней. А эта крепостная — Катре, кажется, — чем она виновата? Жалко девку — молода, хороша собой, видать, и не глупа. Пранцишкус говорит, у нее есть жених, горячий, красивый, настоящий парень. Ой, чтоб только не приключилось с ней, как с этой забиякой Евуте прошлой осенью! И Агота решается взять девушку под свою защиту, чтобы спасти ее молодость от этой трясины. Агота знает, как. Приедет паненка, тогда она и начнет действовать.