Повстанцы - [67]

Опорожнив лукошко, он пошел в тот конец, где боронил Пятрас. Там с утра были составлены мешки с зерном. Юргис пристально поглядел на участок. Ничего, ладно работает Пятрас. Хоть и невелик труд — даже пастушка смогла бы. Но небось они в своем Шиленай ни плуга, ни бороны порядочной в глаза не видали!

Работа на одной пашне, тепло вешнего солнца, трели жаворонков, ароматный весенний воздух сближают обоих больше, чем родственная кровь. Проходя мимо Пятраса, Юргис останавливается, заговаривает:

— Как наши бороны? Хороши ли в деле?

— А как же? Такие зубья! — похваливает Пятрас. — Но мне больше хочется плуг испытать. Уговаривал я своего отца, чтоб завел. Но пока на панов спину гнем — не стоит.

— Испробуешь, — обещает Юргис. — Что ж, останешься у нас?

— Коли дядя позволит, останусь.

— Как не позволить! Работник нам нужен. Уже подыскивали наемного. Останови, потолкуем.

Пятрас осадил лошадей, и оба уселись на бороне.

— Нелегко тебе у нас придется, — продолжает Юргис.

— И дома нелегко. Тут тяжелее не будет.

— Увидишь… Жесткий у меня отец.

— Верно, не жестче пана, — возражает Пятрас.

После недолгого молчания Юргис заговорил:

— Вот ты сказал, что на своего, хоть и на богатого, не так тяжко работать, как на чужака… А я тебе напротив скажу. Свой кнут, братец, больнее сечет. И ярмо у своего труднее тащить. Против чужака и так и сяк, а против своего — и не пикнешь! Всю кровь высосут, последние соки выжмут…

Пятрас удивленно слушал и не знал, как отозваться.

Но Юргис не дожидался ответа. Захотелось, видно, излить скопившуюся на сердце горечь.

— Вот хоть я. Третий десяток на исходе, а батрачу на отца. Сестрам — выделы, приданое, братцу наука — все из моих рук. Люди говорят — дай бог одному уродиться, да не одному трудиться. А со мной наоборот: родился не единственный, а работаю один. Еще кто его знает, чем все кончится…

— А чем же кончится? — перебил Пятрас. — Женишься, заберешь в свои руки хозяйство, будешь родителей содержать. Чего еще надо?

Но Юргис думал иначе.

— Жениться? Легко сказать! А на ком?

— На тебя, братец, уж девок хватит. И красавиц, и с выделом. В такое хозяйство каждая будет набиваться.

— А тебе-то много ли выдела сулили?

— Я — другое дело. Мы, барщинники, за тем и не тянемся. У нас и девок нет с выдела ми. Откуда его взять, коли пан в имении все сжирает? Хоть бы приданого малую толику.

— Вот видишь, — продолжал Юргис. — Только пробьешься к богатству, сразу тебя по ногам-рукам и свяжут. В жены возьмешь не ту, что тебе мила, а которая побольше достатку принесет.

Теперь уже Пятрас с сочувствием поглядел на двоюродного брата:

— Невесту выбрал, а родители не пускают оттого, что бедная?

— Скажу тебе прямо — хочу на Морте жениться.

— Кто это — Морта?

— Да ты за обедом видел. Наша работница.

Пятрас скрыл свое удивление.

— Ничего. С виду — девушка хорошая.

— Очень хорошая, — обрадовался Юргис. — Уже третий год у нас. Свыклись мы, друг другу понравились. Вот я и говорю родителям: пора мне, третий десяток на исходе… Морта — девушка хорошая, в хозяйстве разбирается. Говорю — деньги нужны, но мы поработаем и сколотим. Женюсь, говорю, на Морте, а другой мне не сватайте. Как накинутся оба! Приглядели тут Каспарайте с тысячью рублей и большим приданым. А я на нее и смотреть не хочу. Уперлись родители, и я уперся. Хотели Морту выгнать. Но я пригрозил: коли так, работайте сами — уйду в поместье батрачить. Тогда и Морта — пара.

Облегчив сердце, Юргис принялся сеять. Пятрас продолжал боронить — и ему словно легче стало. Предупредил его Юргис, что придется не сладко, зато терпеть не в одиночку — будут у него друзья: Юргис с Мортой, а может, и Эльзите, и Миколас, коли тот когда-нибудь здесь появится.

Вечером, закончив работу, оба верхом поехали домой. Солнце заходило за пригорок. По ту сторону дороги по незнакомым полям тянулись тени. Слева — несколько лип, впереди — деревья села Лидишкес. Все незнакомо, неприветливо. По дороге пастушата с криками и щелканьем бичей гнали большое стадо. Серая туча пыли повисла в воздухе. Пранукас вернулся с коровами, пастушка — со свиньями. Дядя хлопотал по двору, следил, чтобы на ночь все как следует прибрали, заперли.

После ужина тетка с Эльзе затревожились: куда уложить гостя? В избе спали Морта и пастушка, в светлице — Эльзе, за перегородкой — родители, в клети — Юргис и Пранукас. Больше кроватей нет, а на лавке гостю негоже. Пятрас захотел ночевать на сеновале. Теперь уже не холодно, он привычный.

Получив от Эльзе подушку и одеяло, пошел, закопался в сено, но долго не засыпал. Набралось много новых впечатлений и мыслей. Но постепенно возобладал образ Мацкявичюса. В серой запыленной пелерине, сдвигая шляпу то на лоб, то на затылок, ксендз с горящими глазами все что-то говорил — оживленно и увлекательно.

Некоторые слова Мацкявичюса так врезались в память Пятраса, что и сейчас еще звучат в ушах:

—.. Люблю Литву и ей отдам все силы!

— …Как искупления, жду воли для своего народа.

— …Корень нужды — царская власть. Скоро все восстанут и освободятся от ее когтей!

— …Кто честен — того угнетают, негодяи — в почете.

— …Паны — это бич для народа. Наступит время, когда сотрем их в прах!