Повстанцы - [65]
Дядю очень взволновала судьба Даубараса, которого он хорошо помнит сызмалу. По всему видно — ни дядя, ни тетка, ни Эльзе не остались бы в стороне, случись и здесь что-нибудь подобное.
— Вишь, какое житье под панами, — рассуждал дядя. — Правда, и мы, королевские, бедствуем с этим чиншем. Не шутки, — сколько денег выжимают! И еще невесть чем кончатся всякие люстрации. Как подумаешь, может, оно и лучше, чтоб восстание… Раз навсегда покончить с этими пиявками!
Погадав о том, что бы у них могло случиться при всяких обстоятельствах, дядя спохватился.
— Да ты про себя ничего не сказал. Не пришлось ли удирать? — предположил дядя, вспомнив собственную молодость.
Пятрас не собирался рассказывать всей правды ни дяде, ни кому другому. Так его научил ксендз Мацкявичюс. Зачем людям знать, что его, бежавшего из-под ареста, приказано поймать и доставить к пану или в полицию? Поэтому он стал объяснять: живется им трудно, хлеба нету, теперь солдаты вконец разорят. Вот он и решился податься в эту сторонку, Может, и у дяди приютится? Работа ему не страшна — здоровый, сильный.
Дядя вспоминает свои молодые дни и сомневается, — всю ли правду говорит племянник. Не натворил ли он чего? Чтоб только не впутаться в беду. Стражников и жандармов развелось теперь как собак нерезаных.
— Вона как… — сквозь зубы роняет старик. — А я-то думал — погостить… Ну что же… посмотрим. Побудь у нас — работы много. Поможешь Юргису. Не придется наемного работника искать.
— Вот и ладно! — одобрил Мацкявичюс, во время рассказа Пятраса молча наблюдавший за обоими стариками. — Не пожалеешь, отец. Пятрас тебе двух наемных заменит. Знаю — ты человек справедливый, так и его не обидишь. Осенью наскребешь десять рублей серебром, племянника выручишь.
Старик и не знает — всерьез это ксендз или в шутку. Десять целковых серебром! За одно лето! Но лицо ксендза невозмутимо.
— Хлеб в цене поднимается, отец. Да и льна, верно, в Ригу свезешь добрый воз. Всякий за свой товар: ты — за припасы, а он — за труды, — не унимается Мацкявичюс. — Ну, придет осень — поглядим. А теперь мне пора дальше. Благодарствую за хлеб-соль, и будьте здоровы!
Распрощавшись со всеми, он вышел во двор. Погладил гнедого — ничего, — хорошо покормили лошадку! — и поехал своей дорогой.
Пятрас с сожалением провожал глазами Мацкявичюса, пока повозка не скрылась за поворотом дороги. В пути они сблизились, сдружились. Обычная крестьянская стеснительность парня стала быстро таять, едва оба сели в бричку.
— Первую милю я за возницу, а ты — за пана, — посмеивался ксендз. — Вторую милю тебе править, а мне — панствовать. Потом опять: ты — барии, а я — кучер. Не так скучно ехать… Эй, бабка, с дороги, раздавлю! — окликнул он женщину, которая брела впереди, взмахнул кнутом, натянул вожжи, и жемайтукас пустился бодрой рысцой.
Мацкявичюс все время был весел, оживлен, рассказывал молодому Бальсису про свою юность, про Вильнюс и Киев, взволнованно говорил о нищете народа и о ее причинах — панском произволе и беззакониях властей.
Интересовался житьем-бытьем Пятраса, расспрашивал о родителях, родне, особенно о дяде Стяпасе, про которого уже и сам ксендз немало знал. Слушал Пятраса и делал выводы — одно одобрял, за другое осуждал.
Очень по душе ему склонность Пятраса к чтению. Ксендз дивился знаниям молодого крестьянина, его способности подмечать и правильно оценивать многое в жизни.
— Эх, парень! — восклицал он. — Жалко, что не добился ты ученья! Смог бы открыть глаза землякам. Они бы скорее поняли, откуда их нужда, как ее уничтожить.
Потом Мацкявичюс вспомнил, как жадно слушала его слова Катре Кедулите, эта славная синеглазая девушка.
— Пятрас, очень тебе нравится Кедулите?
— Нравится, ксендз…
— Очень ты ее любишь?
— Люблю… очень, — конфузливо посмотрел на ксендза Пятрас и встретил открытый взгляд Мацкявичюса, одобряющую улыбку.
Хорошо, легко и приятно стало юноше, и он, уже не конфузясь, принялся рассказывать про Катрите, про их любовь, про то, как им трудно приходится из-за упрямства Кедулиса и происков Скродского.
Мацкявичюс слушал внимательно, сочувствуя, одобряя, потом стал утешать и подбадривать. Все пойдет хорошо. Пятрас устроится — не у дяди, так у другого. Работы в Жемайтии хоть отбавляй. А потом пускай женится. Оба с Катре молодые, крепкие. Нечего бояться нужды. И сам он, Мацкявичюс, поможет им в меру сил. И бог благословит. Правильно люди говорят: дал бог зубы, даст и хлеба.
Жадно ловил Пятрас эти слова, такие простые и душевные. Исчезали сомнения, крепла твердая решимость. Вспоминалась отцовская поговорка: не тот силен, кто бьет, а тот, кто выдюжит. Пятрас Бальсис выдюжит!
После этой поездки он чувствовал себя по-новому. Мысли, суждения, замечания Мацкявичюса, как добрые семена, запали в его душу, впечатлительную и жаждущую знания, и сразу проросли новыми всходами. Но душе нужен свет и тепло. А после отъезда необыкновенного ксендза молодой Бальсис словно очутился в холодной пустыне, такой одинокий у этого богатого дядюшки!
Он закрывает ворота и робко возвращается во двор, где дядя собирается обтесывать топором колья.
— Вот и проводили редкого гостя, — обращается старик к племяннику. — А ты-то как к нему пристал?
