Повстанцы - [49]

Наконец Пятрас Бальсис уснул. Во сне пререкался со Скродским, боролся с жандармами, провожал Катрите, куда-то ехал с дядей Стяпасом и Акелайтисом.

Еще до восхода на сеновал, словно тень, прокралась Бальсене. Притащила толстое пестрядинное одеяло, которым сама ночью укрывалась, и осторожно, чтоб не разбудить, накинула на сына. Но Пятрас, закопавшись в солому, под утро крепко уснул, словно ему вовсе не грозила опасность.

Нежно глядела старушка на своего любимого первенца. Хороший он был сын. Покорный, услужливый, сызмала охотно помогал отцу, сестрам, а уж матери никогда грубого слова не сказал. Умный, рассудительный. Мало учился, а не только отлично читал любую книгу, но и писал быстро, мелко. Дядя Стяпас не мог надивиться его сообразительности и все доставал ему новые книжки. Когда Пятрас вошел в возраст, стал сильным на редкость. Нет на селе мужчины, который мог бы закинуть на плечи мешок тяжелее, который оказался бы выносливее Пятраса на самой трудной работе. За это все в Шиленай его любят и уважают.

Взошло солнце, лучи проникли на сеновал и ярко заискрились на соломе, где спал Пятрас. Он потянулся, открыл глаза. С удивлением увидел мать, сидевшую на куле соломы.

— Что ж ты, мама, тут ни свет ни заря? Застудишься, кашлять будешь, — упрекал он ее ласково, заботливо.

— Затревожилась я, Петрялис, как ты там на сеновале, не замерз ли, и принесла чем одеться.

— Да разве ж я не крепостной мужицкий сын, мама? Это только панам на мягкой постельке прохлаждаться. А нам не впервой и на сырой земле, кулак под голову, — шутливо и вместе с тем серьезно говорил Пятрас.

Но матери это не по душе. Всю жизнь она в ноги кланялась панам, и всякий раз гневные слова сына о господах наводят на нее суеверный ужас. А слышит она эти слова все чаще. Ой, недоброй стежкой пошел ее Петрялис! Чует сердце еще большую беду. Слезами наполнились глаза, и она упрекнула Пятраса:

— Все ты, сынок, по-своему толкуешь. Все не можешь против панов чего не сказать. Нам ли, горемыкам, с господами равняться? Сам бог уж так определил.

— Нет, мама. В одной песне поется:

Когда наш свет пришел из тьмы,

Пред богом были все равны.

Но потом забыли бога,

И открылась злу дорога.

Стали чтить, кого не надо,

И паны за то награда.*

Дядя Стяпас сказывал — песню ксендз Страздас сложил. И пабяржский ксендз Мацкявичюс панов не жалует.

— А Сурвилишский настоятель на проповедях тех бранит, кто панам противится.

— Оттого, мама, что ксендзы больше всего панам радеют. И власти им велят так народ учить — ведь и власть-то панская. А ксендз Мацкявичюс — за нас, за простых людей, заступается. Не боится ни властей, ни панов.

Старушка скорбно вздохнула. Новая головоломка! Нет и между ксендзами согласия. А ведь они возглашают слово божие…

— Не разобрать моей головушке этих премудростей. Одно знаю: накликал ты, сынок, на себя великую беду. Бог весть чем это кончится. Прожили мы свой век, и вы бы прожили. Кто грошиком родился, алтыном не станет…

— Нет, мама, — возражал сын, — нам уж так жить нельзя. Другие по-иному живут и нас за собой тянут. Только мы, барщинники, сохами пашем. И чиншевые у пана Сурвилы плугами обзавелись. Только мы огонь из угольев выдуваем и кремнем высекаем, мы одни в курных избах живем. Все это к концу идет, мама. Я, как хозяйство на себя возьму, сразу куплю плуг, избу поставлю с трубой, будет у меня телега, железом обитая, стану носить сапоги, куртку получше. Пойдет, мама, другая жизнь — светлее и легче.

С загоревшимися глазами, с прояснившимся лицом произносит это Пятрас. Таковы мечты крестьянина, скидывающего с себя крепостное иго, мечты, для осуществления которых есть у него крепкие руки и жаркое сердце.

Старуха мать была погружена в мысли о каждодневной нужде:

— Откуда на все денег возьмешь, дитятко?

А взор сына обращен в будущее:

— Найдутся и деньги. Не придется четыре дня в неделю на барщине корпеть, масло, сыр, яйца, шерсть пану тащить. Землю хорошо обработаем, соберем много хлеба и продадим. В Пруссию, в Ригу повезем — там платят лучше. Нет, мама, старине уже не вернуться.

Снова вздохнула старушка, взволнованная и мечтаниями сына и его злоключениями. Бедняга!.. Землю обработает… Какую? Отцовского надела пан ему не отдаст. Придется то ли у дяди батрачить, то ли по людям скитаться…

Но на ее опасения он беззаботно махнул рукой:

— Наделом пусть Винцас пользуется. Я-то не пропаду. Земли много — глазом не окинешь.

— Не твои это земли, Петрялис.

— Мама! Все говорят — будет восстание, придет другая власть. Даст нам землю. И не только землю. Теперь угнетают нас всякие жандармы, исправники, становые. Вчера забрали мои книжки и песни, каторгой грозятся. За что? За то, что там правда написана, да еще и по-литовски. Помнишь, что господин Акелайтис говорил? Литовской газеты не разрешают. Школ литовских нет. А меня, мама, разве могла ты отдать учиться, хоть бы и захотела? Наука нам, крепостным, заказана. Пришлось бы себя за шляхтича выдавать. А без ученья не будет перемены в жизни. Так говорят и дядя Стяпас, и ксендз Мацкявичюс, и лекарь Дымша. Нужно свергнуть царскую власть.

Пятрас вдруг встрепенулся, взмахнул руками, отпихнул ногами одеяло и вскочил, даже мать напугал.