Повстанцы - [48]
Бальсисы и девушки похвалили поступок Сташисов в находчивость Марце. Минуту повертевшись, она заспешила к другим соседям повеличаться подвигом отца и своим собственным. Все восхищались отвагой Сташиса и радовались, что не надо больше коситься на соседа.
Едва успела Катрите переступить порог своей избы, как почувствовала, что произошло нечто необычайное. Отец сидел нахохлившись, мать глубоко вздохнула и косынкой утерла слезу, а Уршуле окинула ее подозрительным взглядом. Старшая сестра недолюбливала Катре, завидуя ее красоте, считала неженкой, за которую ей, Уршуле, приходилось отдуваться в поместье.
— Был управитель? Что говорил? — нарушила Катрите общее молчание.
Некоторое время никто не отвечал. Наконец отозвалась мать — жалобно, плаксиво:
— Катрите, доченька, тебе в имении службу предлагают.
— Еще чего — не дождутся они! — решительно вскрикнула Катрите.
— Не спеши, сначала выслушай, — перебил отец.
И начал описывать все, что сказал Пшемыцкий. Катре поняла — отец одобряет предложение управителя. Страх охватил ее. Она станет помещичьей горничной, будет работать в покоях, где проживает этот зверь. Катре догадалась: весь этот замысел от него, он хочет поймать ее в капкан. Вспомнились толки о его беспутстве. Да еще прошлогодний случай с Евуте Багдонайте! Катре содрогнулась.
— Не пойду, хоть убейте! — в припадке отчаяния воскликнула она, когда умолк отец.
Но и у отца было не меньше упрямства.
— Не мели! — загремел он, стукнув кулаком, — даже окошко задрожало. — Давно вожжей не пробовала! Легко тебе под отцовским столом ножки вытягивать. Сама попробуй копейку зашибить.
Отца поддержала и Уршуле. Правильно отец говорит — пусть Катре в имение идет. Дома все равно нет от нее особого проку. А там жалованье получит — всем полегчает. Не сахарная, не сожрет ее пан. А коли не будет дурой, сможет и попользоваться. Приданое соберет. Еще и Пятрасу пособит.
Но услышав насчет Пятраса, отец второй раз грохнул кулаком:
— Насчет Бальсиса чтоб и разговора у меня не было. В печенку мне въелся, больно рано начал в мои закрома нос совать. Разумник! У него запрещенные писания нашли. Каторгой дело пахнет!
Долго еще шумел отец, а к концу пригрозил:
— Так и знай: не пойдешь в поместье — ей-богу, выдам Пятраса жандармам! И Дзидаса выдам, и Пранай-тиса. Это они тут баламутят. Тех, что поглупее, с пути сбивают.
Катре обмерла от ужаса. Ее отец станет Иудой! Что делать? Плача, она кинулась в объятия матери. Обе зарыдали в голос.
Ой, будь тут Пятрас! Пошла бы с ним куда глаза глядят.
Поздно вечером, когда все село уже тонуло во мраке, измученные и встревоженные, вернулись Винцас с Пятрасом. Узнав, что жандармы про него почти и не спрашивали, Винцас быстро успокоился. Зато Пятрас убедился, что над ним нависла большая опасность. Первым долгом — пан донес на него, как на главного зачинщика, во-вторых — он убежал из-под ареста, а в-третьих — видать, крепко не понравились жандармам и отяготили его вину эти книжки и песни. Так ему их жаль, — будь он дома, наверно бы полез за них в драку с жандармами.
Сумерничали Бальсисы, боясь зажечь лучину, и совещались, как быть. Всем ясно: Пятрасу нельзя оставаться дома. Не лучше ли на некоторое время поискать пристанища у дяди Антанаса в Лидишкес? Тот — королевский, живет зажиточно, отсюда не близкий путь. Ему нужны рабочие руки, приютит и сам будет доволен. А тем временем, пожалуй, выяснится, как с манифестом, имениями и землей. В Польше, говорят, скоро восстание будет. Дай-то бог! Коли начнется и в Литве…
Было уж совсем поздно, когда Бальсисы, обсудив свои невзгоды, отправились на боковую. Ночью стражники не осмелятся Пятраса разыскивать. Но все-таки он пошел на сеновал — в случае чего удерет через лазейку в фундаменте. Может, пробудет здесь денек-другой. Перед отъездом к дяде непременно повидается с Катрите.
Пятрас зарылся в солому, укрылся отцовским тулупом, но уснул не скоро. Не выходили у него из головы события последних дней. Отрадно было вспоминать, что друзья вызволили его из лап полиции, и он, целый и невредимый, ночует на отцовском сеновале.
Однако быстро всплыла горькая обида. Пока что он свободен, но надолго ли? В родном селе для него нет места. Придется скитаться по чужим углам — будто зверь, которого псами травят. И за что? За то, что посмел воспротивиться несправедливости, поднять голос против пана! За это его могли насмерть запороть или забрить в рекруты. А что бы случилось с Катрите?
При этой мысли закипает кровь, руки сами собой сжимаются в кулаки. Нет, он и дальше грудью постоит за себя и за других. А коли начнется восстание, как говорят Дымшяле, дядя Стяпас и ксендз Мацкявичюс, тогда Пятрасу дорога ясна — в повстанцы! Уж он сумеет уберечь Катре. Увезет ее к дяде или еще куда-нибудь.
Никогда прежде он так горячо не ждал восстания. Первый удар, обрушившийся на его голову, не запугал, а, наоборот, закалил и придал ему силы.
Теперь, преследуемый, Пятрас ощутил себя частицей могучего, пока еще не совсем ясно видимого им потока. Вместо горечи поднималась гордость и сознание собственной силы. Он лег на спину, потянулся, преодолевая усталость в суставах. В ногах почувствовал прохладное, грубоватое, слегка щекочущее прикосновение соломы. Глубоко вдохнул воздух, раскинул над головой руки — да, руки у него крепкие, мускулы железные. Он силен и вынослив. Молодость и здоровье понадобятся не только, чтобы таскать мешки, пахать, прокладывать саженные прокосы, но и для дела поважнее. И в душе поднялась большая жажда чего-то нового, смелого, какой-то еще не испытанной радости.
