Повстанцы - [29]
— С отцом мы поладим. Коли понадобится, так и ксендз Мацкявичюс за нас заступится. Самое главное — пан.
Они дошли до двора Кедулисов, но расставаться еще не хотелось. Катре знала: отца нет дома — верно, в корчме торчит, а мать была бы даже рада выдать дочку за Пятраса. Поэтому они побрели дальше, не боясь злых языков: всей деревне известно, что Пятрас Бальсис — парень не ветрогон, в любой день может посвататься к Катре Кедулите.
Помещика Катре боялась, как и все девушки в селе. Но до сих пор видела его только издалека, когда он проезжал или прогуливался. А сегодня очутилась от него совсем близко. Еще и сейчас она ощущает плотоядный взгляд, и ужас пронзает сердце.
Катре невольно прижимается к Пятрасу. Он защитит ее от Скродского. Полюбился Катре Пятрас за отвагу, за силу, за светлый ум и доброе сердце. Ведь не кто иной, как он, раскрыл ей глаза, научил ее разбирать и по-печатному и по-писаному. И теперь дает ей книжки, которые она жадно читает тайком от отца.
Шагая по просохшей обочине улицы, Пятрас чувствует близость Катрите, и в груди поднимается тепло, Давно Катре ему по душе. Он полюбил ее раньше, чем она его. Пятрасу нравились ее косы, открытые, смелые глаза, носик с легкой горбинкой, полные красные губы и еще эта ямочка на подбородке. Нет, милее девушки Пятрас не встречал. А до чего трудолюбива, находчива, услужлива.
Некоторое время они шли молча. Деревня тонула в закатных тенях, только навстречу им от Галинисовой липы доносились голоса собравшейся молодежи. Ни Пятрасу, ни Катре туда не хотелось, они повернули обратно и остановились на площадке под Сташисовым явором.
Пятрас ощутил странную тревогу и, взяв девушку за руку, вымолвил:
— Слышала, Катрите, о чем толковали господин Акелайтис и дядя Стяпас? Говорят, восстание против власти начнется, может, уже на будущий год. И Дымша про то же самое нашептывает.
Слухи о близком восстании доходили до них и раньше. Ксендз Мацкявичюс тоже усердно их распространяет. Пятрас с Катрите не слишком обращали на это внимание. Но сегодня, когда Акелайтис так поспешно уехал, а Пятрас столкнулся со Скродским, да еще односельчане не выполнили панского приказа, слухи стали совсем осязаемы.
— А ты бы пошел, Пегрялис? — спросила Катре, еще сильнее прижимаясь к нему.
— Пошел бы, Катрите, — отвечал он без колебаний.
Она задрожала.
— А как же я без тебя?
Он нахмурился и стиснул зубы. "Скродский!.." — защемила страшная мысль. Но он подавил тревогу и беззаботно махнул рукой:
— Ну, про это пока думать рано. Восстание, может, еще не скоро начнется. Тогда успеем все уладить… Да ежели восстание, так и Скродского заставим поплясать, — успокаивал он ее, хотя сам не знал, когда все это произойдет.
Теплое чувство захлестнуло его сердце. Обняв девушку, он притянул ее к себе.
— Что бы ни было, Катрите, я тебя не оставлю.
— И я тебя тоже, Пятрас, — откликнулась она, поднимая глаза на его ставшее серьезным лицо.
Не много говорили они, но ощутили, как эта далекая, пока неясная опасность словно сблизила их.
Пора домой! Они отошли от явора и молча повернули по улице. У Кедулисова двора Пятрас повторил:
— Дождемся осени — повенчаемся.
Девушка крепко сжала ему руку:
— Ах, Петрялис, чует мое сердце, придется еще слезами умыться.
— Ничего, Катрите, — утешал ее Пятрас. — Коли понадобится, все вынесем. Но уж никто нас с тобой не разлучит.
Она поглядела на него с благодарностью, укуталась в платок и распрощалась.
Уже темнело. В вечерних сумерках село еще больше приникло к земле, слилось в сплошную черно-серую полосу. На деревья садились запоздалые вороны, где-то скулила собака, где-то заблеяла овца, промычала корова, расплакался ребенок, в некоторых избушках засветились крохотные оконца. В хатах зажигали лучину, доедали оставшуюся с обеда картошку, ломоть хлеба, миску простокваши и собирались ко сну.
Гнетущая тишина охватила Шиленай после погожего, но тревожного весеннего дня.
До Пабярже Акелайтис добрался уже к вечеру. Подскакав к настоятельскому дому, привязал коня, поднялся по скрипучему крыльцу и постучал. Пожилая женщина, открывшая двери, сообщила, что ксендз дома, В то же время в дверях прихожей показался и сам Мацкявичюс с дымящейся трубкой в руках. Это был мужчина в расцвете сил, лет тридцати пяти, среднего роста, худощавый, немного сутулый, с продолговатым лицом, с темными волосами, зачесанными набок, с сосредоточенным и внимательным взглядом.
Акелайтис назвал себя, сказал, что прибыл от пана Сурвилы по важному делу. Ксендз пригласил зайти.
Комната была просторная, с белеными стенами и потолком, с некрашеным, чисто вымытым полом. Посредине стоял большой стол и несколько стульев, у стены — старый, выцветший диван и книжный шкаф. За столом трое мужчин разглядывали развернутую карту. Шипел самовар, дымились стаканы с чаем, на тарелках лежал нарезанный хлеб, кусочек масла, два ножа.
Единственной роскошью была большая, выбеленная, жарко натопленная печь. Приятное тепло уютно настроило Акелайтиса.
Один из сидевших за столом обернулся, и Акелайтис узнал Дымшу. Несколько раз доводилось ему встречать шляхтича у Сурвилы и Кудревича. Двух других он видел в первый раз. Сидевший с края низкорослый, широкоплечий мужчина встал, прислонился к печке и с нескрываемым любопытством смело разглядывал Акелайтиса. Второй, худощавый, с костлявым лицом, помешивал чай; он исподлобья осмотрел прибывшего и, снова опустив глаза, притворился, будто все свое внимание сосредоточил на стакане. Но Акелайтис чувствовал: и этот наблюдает и изучает его.
