Повстанцы - [144]
Вдруг послышался скрипучий вопль пана Скродского:
— Помогите! Спасите! Караул!
С балкона раздался выстрел.
Пранайтису показалось, будто большой черный зверь, встав на дыбы, ударил его лапой по голове.
Темный, тяжелый клубок навалился на грудь и давит сильнее, сильнее, сильнее…
Все исчезло.
Поздним ноябрьским вечером ксендз Мацкявичюс сидел погруженный в тяжелые думы.
На дворе выл ветер, мелкий дождик временами, шипя, стучал в окна. Жалобно визжали щели в дверках печи, уныло постукивала вьюшка, свистел дымоход, глухие звуки отдавались у конька на кровле. Но в комнате у ксендза тепло. Марцяле тщательно позатыкала окна и отлично топит печь.
На столе — горящая сальная свеча, раскрытая книжка, несколько листов бумаги. Мацкявичюс, быстро посасывая раскуренную трубку, принимается расхаживать из угла в угол. Он всегда так делает, когда нужно что-нибудь обдумать. А на этот раз есть над чем поразмыслить. Только что вернулся он из Жемайтии. Побывал во многих местах, много наблюдал и испытал.
Власти там начинают бдительно следить за неблагонадежными, в особенности — за теми, кто поддерживает связь с Тильзитом и Клайпедой и кого подозревают в получении запрещенной литературы, а может, и оружия. Из-за прокламаций Акелайтиса возбуждено большое политическое дело. Привлекаются к ответственности не только Акелайтис со студентом Буцавичюсом, но и еще два помещика — Раевский с Монтвилой, и поселянин Кукутис. Буцавичюс и Монтвила уже заключены в Вильнюсскую цитадель, за Кукутисом охотится полиция. Виленский генерал-губернатор Назимов отдал строгий приказ об аресте Акелайтиса. Виновные в укрывательстве или в упущениях при розыске будут преданы военному суду.
Шилингас, встретив Мацкявичюса, рассказал, как Кудревич в Сурвилишкисе сбил с толку жандарма, которого прислали из Каунаса для задержания Акелайтиса. Тот скрылся и, можно надеяться, уже успел удрать в Пруссию.
Недреманное око власти ощутил на себе и сам Мацкявичюс. В Жемайтию он ездил не для развлечения, но по епископскому вызову. И вот он вернулся, отбыв тяжелое наказание. Епископ долго ругал его, приказал три дня отправлять реколлекции, а кроме того, пригрозил перевести его под самую Курляндию, если не перестанет мутить людей. В генерал-губернаторской канцелярии полно жалоб и рапортов о его речах и проповедях в Пабярже, Паневежисе и других местах.
Вспоминая разговор с епископом и наложенную им кару, Мацкявичюс еле сдерживается. Да, он понимает, каково положение епископа, какие требования предъявляют ему власти. И все же он не может отделаться от горечи.
За что его бранили и наказывали? За то, что он выступал против несправедливости, ободрял страждущих, поруганных людей. Для себя он ничего не добивался. В вечной нужде, окруженный ненавистью помещиков и насмешками соседних ксендзов, нередко измученный и голодный, вот уже много лет он без устали ездит по деревням, то поучает, то успокаивает, то укоряет. Он умеет быть суровым и серьезным, добрым и снисходительным. Он понял истоки слабости и силы человека, но пользуется своею властью только для блага людей. Нелегко ему в этом мутном водовороте горя, иссякающего терпения и загорающихся надежд.
В сердце борются противоречивые чувства. Одолевают злоба и обида. Не только из-за кары. Может быть, еще больше из-за людской неблагодарности. Не раз в глаза перед ним заискивали, а за глаза ругали и строчили доносы. Зачем-де эти новшества, разговоры против панов и властей? Отцы наши так жили, и мы проживем, и каши дети жить будут и помрут. Так богу угодно. Много понадобилось ему сил, чтобы вырвать из сознания крестьян это глубоко укоренившееся ложное представление о "воле божьей".
Его усилия не пропали даром. И понемногу у Мацкявичюса возникают более светлые мысли. Мысленно оценив всю свою деятельность, он понимает, что в конце концов завоевал доверие и любовь всех честных людей. Приятно об этом вспомнить в суровый, осенний вечер.
В памяти Мацкявичюса оживают его успехи и поражения за восемь лет. Когда он приехал в эту округу, то нашел темных, затравленных, покорных панскому произволу и божьей милости пахарей, которые терпеливо влачили крепостное ярмо, подобно своим волам, не замечая обид и не надеясь на лучшую долю.
И вот понемногу, исподволь, осторожно он заставлял их выйти из этого отчаяния. Старался почаще с ними встречаться, расспрашивал об их житье-бытье. Его вопросы часто удивляли их. Они даже не умели отвечать. Но его доброе отношение влияло на них — загнанных, отвыкших рассуждать.
Его поучения быстро становились достоянием всей округи. Люди скоро поняли, что он им друг. Если он призовет, они пойдут за ним, не боясь ни невзгод, ни смерти.
Если он их призовет… Мацкявичюс замедляет шаги. Да, наступит день, когда он кликнет клич. Пойдет и поведет их за собою. К победе или к гибели? Это страшное сомнение, как он его ни подавляет, не раз уже возникало в его думах. Сегодня этот вопрос обозначился еще ярче. Должно быть, потому, что и епископ ставил его — настойчиво, грозно…
Ксендз, облокотившись на стол, стискивает ладонями виски и устремляет глаза на колеблющееся пламя свечки. В карих зрачках трепещут неровные огоньки. Большая тень медленно ползет по стене.
