Повстанчик - [9]
Залетали белые мухи серьезно, не в шутку. Ударили морозы. Ларька пожаловался отцу, что голова у него что-то болит. Разгорелись у парня и щеки и уши.
— Спать все хочу я, тятя, и зябнется шибко.
Пахомыч и Гурьян оба враз потянулись руками пощупать лоб Ларьки. Пощупав же, тревожно переглянулись.
Лег Ларька спать на одной из стоянок в деревне, хочется заснуть, а Колчак тут и есть. Высокий такой, щурит, смеясь, глаз, а сам так хитро Ларьке:
— Ларион Веткин, Ты что же из моего полка ушел? Значит, ты не признаешь моей власти?
А Ларька в ответ: —Нет, видно, не признаю.
— А зачем же, в таком случае, ягоды я у тебя покупал. Помнишь на станции?
— Помню. Только я за советы иду, а тебя не знаю.
— А зачем же ты пониток, чирки да котелок у нас оставил? Стало быть в задаток. Поэтому мы тебя в свои ряды записали, наш ты теперь.
— Советский я, а не ваш. Не хочу к вам, — крикнул Ларька. Колчак же все подмигивает да за руку его крепко держит, а он рвется изо всех сил.
— А зачем ты Антоху Чебакова с ребятами сманил к партизанам? Вот я тебя!
Колчак все растет и растет, а Ларьку не выпускает; и жарко от него Ларьке, как от печки.
— Ребята! Да выручайте же меня! — кричал Ларька. — Бейте Колчака! Вас много, а я один. Бейте же! Он меня спалит, жарко мне от него… а-а-а. О-ох.
— Ларенька! Голубчик мой. Чего ты турусишь-то? Никакого тут Колчака нету. Спи пожалуйста.
Гурьян приложил ко лбу сына мокрый платок. Лицо его было темнее тучи.
Неужели и этот сын ханет. Кабы знатье, не брать бы его с собой… Да опять, подумаешь, и оставить в те поры его было жутко. Парень горячий, мог бы от беляков да от их прихвостней пострадать. И что с ним такое? По всему видно, что тиф. Эх!.. Не мог добиться до города, до встречи с красными войсками.
А Ларька одно свое бредит да сражается с невидимым врагом. Кричит, вскакивает, горит, как пламя. Старый Конев, сменяя Гурьяна, дежурит над ним, как над сыном. Да и все повстанцы то и дело справлялись о здоровье своего «повстанчика», выражая сожаление.
Часть вторая
Опомнился Ларька, смотрит и никак не узнает, в чьей это он горнице — большой да светлой лежит на койке мягкой. Рядом такие же койки, а на них исхудалые люди.
Какая-то женщина в белом во всем стоит перед ним, во все глаза на него глядя.
— Тетенька! — хрипит Ларька — скажи ты мне, где это я?
— В больнице, Веткин, в больнице.
— А разве ты меня знаешь? — спросил он.
— Как же! Такого героя, да не знать, — улыбнулась сестра.
— А че у меня болело?
— Два тифа ты вынес подряд: сыпной и возвратный. Только такой деревенский крепыш и мог оказию этакую вынести.
— А… наши где?
— Ваши беляков в тайгу погнали.
— Без меня-то?! — крикнул вдруг Ларька и, как маленький, заплакал. Болезнь его так ослабила, что слезам удержу сделать не мог парнишка.
Больные кругом засмеялись.
— Вот воин, так воин!
В это время на одной из коек кто-то зашевелился и приподнялся. На Ларьку смотрело чье-то немолодое бритое лицо и ласково улыбалось.
— Ты не шибко огорчайся, Ларюшка, — заговорил вдруг бритый. — Самое главное мы с тобой откачали, а што за беляками по тайге гнаться, — так это дело не хитрое, это теперь и дурак сможет. Как ты думаешь?
Смотрит Ларька на бритого в белом и не поймет никак, кто он такой.
— Да ты никак меня не узнаешь? — смеется бритый. — И не диво. Сняли с меня овчину-то… Я Авдоким Конев из Верзиловки.
— Коне-ев! — обрадовался Ларька и готов был броситься к своему старому товарищу по партизанщине, но сестра не пустила.
— Рано тебе вскакивать. Набирайся силы, — сказала она.
— Ты как попал сюда, дядя Авдоша?
— А тоже горячкой захворал возле тебя. Так хворых нас с тобой и в город перевезли.
— Взяли город? — зарделся Ларька.
— У-у! Хватился… Давно, только я вот все карепаюсь.
— Ты прохвораешься, так домой поедешь?
— Не поеду я домой.
— Пошто?
— А нету там у меня никого.
— Как нету?! — испугался Ларька.
— А так, что Верзиловку нашу «белые собаки» выжгли до-тла. Семью мою порешили. Там и семьи-то было, что жена да две дочери, ну а теперя… Теперя один я, как перст… — голос Конева дрогнул.
Ларька тяжело ворочал больными мозгами, стараясь что-то вспомнить.
— Дядя Авдоша! — сказал он, наконец еле дыша. — А моя мать жива?
— Жива, сынок, жива, — заторопился Конев, — это я хорошо знаю.
Ларька вздохнул, как из под камня вынутый, и, откинувшись на подушки, замолчал в усталой дреме.
Старый да малый герои поправлялись. Стали похаживать. Часто вспоминали свои похождения и бои, теша своими рассказами других выздоравливающих в палате.
Конец партизанщине. «Белого медведя» побороли. Повстанцы, кои вернулись домой, кои остались в армии, Ларька жил уже с матерью, которая все оплакивала Яшу.
— Ну, не один наш Яша убит, — утешал ее Ларька, — мне и самому его жалко, но че поделашь?
Как только мать начинала жаловаться и проклинать партизанщину, Ларька сурово останавливал ее:
— Ну, это ты не тронь. Мы с отцом боле твово перенесли, да не жалуемся. Вот погоди, придет тятя совсем, тогда по-новому заживем.
И Ларька оказался прав. Пришел Гурьян и принес с собой это новое. По целым вечерам толпились у него люди, все бывшие повстанцы-товарищи, и что-то долго и горячо обсуждали. Ларька впервые тут услышал слово «коммуна».
