Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта - [59]

Из-за системно-доктринерского характера политического мышления Иосифу II недоставало необходимой правителям гибкости и умения идти на уступки, умеряя свою строгость. Этот умный человек никак не мог понять, что какого-то одного способа сделать народ счастливым не существует, что этого можно достигнуть, лишь пользуясь сотней разных способов. Он сокрушался, что его не понимают. Правильное суждение о нем высказал Кралик: «Иосифа по праву раздражало всеобщее безумие народов. Французы восстают тогда, когда им отказывают в свободе и равенстве, брабантцы же и венгры восстают потому, что им хотят дать то, чего во весь голос требуют французы».[79] Он не понимал, что французы предпочли революцию войне с Турцией, в которую он силился втянуть своего шурина:^{29} тому подобная экспедиция, возможно, спасла бы и корону, и голову. Зато турецкая война пробудила ревнивый гнев Пруссии, которая вступила в блок с морскими державами против Австрии, так мало значения придавая восточной угрозе. Что касается венцев, то они не забывали о том, что были спасены в последний момент благодаря энергии и смелости принца Евгения во время Великой Осады, когда знамя Пророка так долго развевалось на подступах к бастионам столицы.

Иосиф II умер 20 февраля 1790 года, успев увидеть разрастание и укрепление Французской революции. Его преемник и брат Леопольд II, который был мудрее его, считал, что нет смысла пытаться сделать народы счастливыми вопреки их желанию, предлагая им счастье, которое они выбрали не сами и которого они не приемлют. Леопольд II старался, насколько мог, стереть следы того, что было революционного в актах его предшественника, в частности, отменил малопродуктивные и плохо рассчитанные налоги, которые довольно прожектерски ввел Иосиф.

Таким образом, антиреволюционного темперамента венцев было бы достаточно для объяснения яростного гнева, пробужденного в их сердцах событиями во Франции. Они негодовали также и по поводу того, что французы называли свою королеву «австриячкой», считая это прозвище оскорбительным. Действительно, одной из главных причин непопулярности Марии Антуанетты было ее австрийское происхождение. Утверждение Кралика о том, что последовательность революционных войн представляла собой некую дуэль между Парижем и Веной, возможно, является преувеличением,[80] но враждебность Франции по отношению к Австрии была намного более выраженной, чем враждебность к другим врагам, и именно она с момента прибытия юной принцессы в Париж создала атмосферу недоверия к венке, за достоинства которой ее упрекали еще больше, чем за недостатки. Поэтому не будем удивляться тому, что Вена с чисто сентиментальной горячностью принимала французские события близко к сердцу, мало вдаваясь в политические аспекты проблемы и думая только о несчастной королеве, которую венцы привыкли видеть играющей в аллеях Шенбрунна и мило танцующей роли ангелов и амуров в придворных балетных спектаклях.

Национальный траур

В марте 1792 года, когда на престол взошел Франц II, жизнерадостная Вена погрузилась в своего рода национальный траур: новый император рекомендовал венцам не предаваться обычным в подобных торжественных обстоятельствах дорогостоящим коронационным празднествам и развлечениям, потому что в то время было не до веселья, а также потому, что было бы лучше, говорил он, чтобы город расходовал на собственное благоустройство деньги, которые обычно разбазариваются на преходящие и бесполезные праздники. Теперь деньги, обычно уходившие на строительство помпезных триумфальных арок, которые разбирали после того, как под ними единственный раз проезжал императорский кортеж, и от которых не оставалось ровно ничего, кроме ярких, но быстро стиравшихся из памяти воспоминаний, были потрачены на серьезное градостроительное предприятие — освобождение от окружающей застройки собора Св. Стефана. Об этом будут сожалеть романтики, поскольку в результате город лишился трогательного средневекового колорита. Действительно, вплоть до 1792 года пространство перед собором оставалось застроенным зданиями, по древней традиции чуть не вплотную жавшимися к собору между его контрфорсами и загромождавшими площадь.

Неоклассическое сознание, воцарившееся в тот период как в Вене, так и в других столицах, больше не признавало красоту готики или, лучше сказать, больше не понимало парадоксальной всеобъемлющей прелести средневековых городов, на которые архитекторы-градостроители пока еще не наложили свою святотатственную руку. Открытие греческой, римской, этрусской античности привело к распространению в Австрии стиля Людовика XVI, стиля Директории, являвших собой возвращение к искусству древности как абсолютному идеалу красоты. Отражение этого стиля ощущалось в убранстве квартир, в украшении мебели и в моде, главным образом женской, видевшей в длинных, прямых развевающихся туниках, в тюрбанах, причудливо обвивавших волосы, секрет элегантности престижного наряда, льстившего воображению модниц, чьим глазам изящество рококо представлялось устаревшим.

Освобождение собора Св. Стефана и площади перед ним от загромождавших ее домов, которые не позволяли отойти на достаточное расстояние, чтобы полюбоваться взлетом монументальной и одновременно изящной стрелы его башни, было счастливой идеей, порожденной совершенно новым чувством пространства и перспективы. Если сравнить вид собора на написанной в 1832 году картине Рудольфа фон Альта, этого очаровательного бытописателя Вены XIX столетия, с изображениями его на старинных гравюрах, нельзя не отметить, что снос близлежащих зданий действительно открыл взорам все величие знаменитого сооружения. Когда все работы были закончены, городские советники и буржуазия нарекли новую площадь именем «римского императора… показавшего, что он предпочитает красоту столицы и радость горожан триумфальным аркам».