Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта - [104]

Можно сказать, что революционность не присуща органически самому народу Вены, а привнесена чуждыми элементами — я имею в виду людей, которые приехали в Вену из других провинций австрийской империи, привлеченные миражем промышленного процветания столицы и покинувшие свои родные деревни ради поиска удачи на фабриках. Среди этих чуждых элементов были, разумеется, венгры и итальянцы, которые, эмигрировав в Вену, по-прежнему оставались связаны со своими соотечественниками, чьи либеральные идеи продолжали воздействовать на них и здесь. Сыграли свою роль также и проблема положения Австрии в Германском союзе^{54} и вызванные ею националистические амбиции. Наконец, добавим к этому, что, какой бы стабильной, какой бы консервативной по своему характеру ни была Вена, Австрия не могла оставаться совершенно в стороне от великого брожения идей, будораживших Францию, Италию и Германию.

Кралик очень правильно высказался по этому вопросу, когда писал, что «в основе этой революции лежат социальные, политические и национальные проблемы, но что все другие вопросы определяются специфически австрийской проблемой».

«В очередной раз, — пишет он, — в истории ставится вопрос о том, могла ли Вена считать себя истинно имперским городом. Венская революция была не локальным событием, это было землетрясение, потрясшее всю монархию и угрожавшее ее распадом. В Италии, в Венгрии, в Богемии произошли волнения, исход которых в некоторых случаях был гораздо более трагическим. Эпицентр всех этих потрясений находился в Вене. Очень давние вопросы государственного права всплыли на поверхность в своем самом радикальном виде и добавились к местным проблемам, касавшимся отношений между имперской властью и правами городов и государств империи. Именно эти вопросы вставали уже на повестку дня в Вене при герцогах Бабенбергского дома,^{55} при Фридрихе Воинственном, при бургомистрах Форлауфе, Хольцере и Зибенбургере, при Фридрихе II, Фридрихе III и Фердинанде I.^{56} Как и в 1522 году, мы в 1848-м видим, с одной стороны, город и провинции, с другой — имперское правительство».[137]

Март 1848 года — роковая дата

Революция разрушила мечту о розовом с позолотой мире, которой жила буржуазия бидермайера. Она вынудила буржуазию признать, что ее безмятежность была иллюзорной, покой искусственным, а беспечность опасной.

В силу самой своей принадлежности Вене венский буржуа оказался вовлеченным в беспорядки и жестокости, повергнувшие его в тем больший ужас, что за всю историю Вены здесь не было ничего подобного. Ничто никогда не предвещало возможности такого беспрецедентного зрелища, как взятие Вены штурмом с применением военной силы имперскими армиями, которые отбивали ее у повстанцев. Венцы думали, что такое допустимо в Париже, неоднократно восстававшем и в феврале 1848 года принявшемся возводить баррикады, но чтобы в Вене!.. Этот трагический март остается роковой датой в истории столицы и Австрии в целом, и венцы, вспоминая предшествовавшие этому и последовавшие за этим события этих катастрофических недель, которые Бидермайер, подобно французам, пережил при режиме террора, называют их не иначе как событиями «до-мартовскими» или «после-мартовскими».

Понятно, что атмосфера поначалу неопределенности, а потом ужаса, сменившая покой беззаботного существования, нарушила идиллический мир еще совсем недавней Вены, где пирушки и развлечения казались единственными заботами счастливого народа. Столкнувшийся с новыми идеями, с проявлениями жестокости, требовавшими принятия той или другой стороны, этот народ больше не мог не понимать, что любого восстания достаточно для того, чтобы опрокинуть все мудрое здание покоя, безопасности, благосостояния, в котором прозорливая монархия заботится о своих подданных ради их и своего собственного спокойствия. Не приведут ли «мартовские иды», о которых распевают в своих песнях революционные поэты, к разорению и уничтожению венцев?

Возможно, для этого не хватило самой малости. Если бы венгры Кошута, двигавшиеся на помощь революционерам, вступили в Вену раньше полков Виндишгреца, спешивших туда, чтобы разгромить повстанцев, ход событий, несомненно, был бы совершенно иным. Республиканское правительство упразднило бы империю, и — кто знает? — диктатура пролетариата опрокинула бы городские учреждения и перевернула судьбы жителей Вены. Венцы очень хорошо это почувствовали: предупреждение было суровым. Сколь стихийно ни началась революция, ей явно поспособствовали колебания правительства, неуклюжесть и неуверенность полумер; впервые в своей истории венская буржуазия перестает чувствовать себя защищенной отеческой заботой империи; она утратила веру во всемогущество и бдительность императора, которому так охотно повиновалась в обмен на обещанную безопасность. Буржуазия была мало склонна к тому, чтобы принимать участие в революционном движении, за исключением, разумеется, горстки «интеллектуалов» из среды как буржуа, так и знати, заразившейся современными идеями, и в целом она испытала разочарование и впала в уныние, ее гармоничный союз с монархами, который был прочным фундаментом политической жизни, был поколеблен. Буржуазия почувствовала себя одинокой, поставленной под угрозу со стороны народа и покинутой своими руководителями. Под угрозу были поставлены ее доходы и привилегии, и в отличие от парижской буржуазии, которая как раз выиграла от революций 1830 и 1848 годов, ей было нечего выигрывать, но потерять она могла все, потому что ей были смешны такие нелепости, как свобода печати, во имя которых и происходила борьба.