Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого - [47]
В самом деле, открывались школы для девочек (правда, их было гораздо меньше, чем школ для мальчиков), где свое место нашло и обучение грамоте. Они находились при монашеских общинах или подчинялись организации капитула, который назначал в них учительниц. И поскольку многие девушки, посещавшие их, потом поступали в монастырь, самые образованные женщины встречались именно среди монахинь: эти женщины знали латынь, любили писать, и благоразумные современники порицали их за эпистолярную горячку, за вкус к «lettroyer», который нередко побуждает их писать на темы, менее всего имеющие отношение к религии[201]. Но и мирянки также учились, у родителей или в школе, читать и писать. Эта королева в часовне держит в руке часослов: благочестивое чтение[202]. А эта девочка в обществе мальчика-сверстника читает «языческие» книги, которые изучают в школе и где «учат говорить о любви»[203]. Эта девушка, мечтающая о друге, которого нет рядом, листает книгу, развлекающую ее[204]. Та, семнадцати лет, читает вслух родителям сцены из «Романа о Трое»[205]; а королева Гвиневера тоже читает роман в кругу своих рыцарей и камеристок, которые ее слушают[206].
Читали женщины сами или не читали, факт тот, что они в то время были очень охочи до литературы и вдохновляли многих поэтов: не только тех, кто сочинял в их честь возвышенные песни или любовные послания, но и романистов. И те посвящали им свои сочинения, порой созданные на основе идеи, которую дали им женщины, порой по собственному вдохновению и в духе «дани любви»[207]. Алиенора Аквитанская и ее дочь привили французскому двору, шампанскому двору чрезвычайный интерес к литературе: именно Мария Шампанская внушила Кретьену де Труа мысль написать «Клижеса» в качестве «анти-Тристана». Вся доктрина куртуазной любви зарождалась, развивалась, приобретала утонченность и изощренность в среде, где преобладало женское влияние. И возникла мода — на манеру чувствовать и манеру писать, постепенно захватив все общество, от высшей аристократии до бюргерства.
Неудивительно, что моралистов это беспокоило: теория куртуазной любви, с такой готовностью разработанная многими писателями, даже (возможно, и прежде всего) в самой своей возвышенной форме, не могла не внушить читателям некоего подобия жизненной концепции, вполне способной вскружить головы; а литературная условность, которая поначалу была в чистом виде игрой, но мало-помалу принятая всерьез, в конечном счете приучила людей к небезопасным компромиссам.
Но стали ли женщины охотней учиться писать, это еще надо обдумать. Если они не писали сами, писали для них. Знатная дама, получившая объяснение в любви от обожателя, может затрудниться с ответом ему, поскольку не владеет пером; но ее камеристка, умеющая писать, напишет под ее диктовку, хотя несколько медленней[208]. Девушка, желающая передать сестре письмо, касающееся ее любовных дел, зайдет в часовню, обратится к монаху, живущему ремеслом писаря, объяснит ему, что желает сообщить, он напишет письмо, а она отблагодарит его, пожертвовав пять су[209]. Также и еще более любопытным образом к услугам тех, кто умеет говорить о любви, прибегают мужчины: поклонник может обратиться не к одной из тех сомнительных посредниц, которых так часто упоминают, а к профессиональному поэту, к жонглеру, который сочинит для него «жалобу», «приветствие любви» в куртуазном духе, и тот использует его как рекомендательное письмо[210].
Филипп Новарский, наконец, предписывал женщинам обязательно уметь шить и прясть. Они действительно шили и пряли, но, кроме этого, выполняли множество других работ, и эти работы, равно как и работа иглой, в которой рыцарь-философ видел лишь долг довольно узкого сословия, были для них, как для мужчин деньги, средством освобождения.
Правду сказать, это происходило не только при дворах сеньоров и даже не только в бюргерских домах. Там прясть, шить и вышивать были занятиями супруги, которая служит супругу, дочерей, повинующихся матери. Многие одежды для обитателей дома шились в домашних рукодельнях, для чего использовались как служанки, так и женщины, захваченные на войне. Благородные дамы, девицы, прибывшие ко двору для завершения воспитания, занимались нарядами, предназначенными для господ, пышными и богато отделанными, для изготовления которых требовалась опытная и чуткая рука: если они и не ткали их (это дело передавалось женщинам более низкого сословия), то кроили, шили, отделывали; они пришивали к ним галуны и золотую отделку; они вышивали золотом драгоценные ткани, украшая их рисунком с изображением людей, животных, цветов[211].
Одна домашняя сцена, описанная поэтом начала XIII в.[212], изображает вдову и дочь вавассора, сидящих в своем загородном доме, в скромной мастерской. Сын, молодой рыцарь, принимает у себя именитого гостя, которому хочет оказать честь и желает представить его матери и сестре. Он вводит того в их комнату. Гость здоровается. Мать, сидя на большом стеганом одеяле, шьет епитрахиль. «Видите, — с гордостью говорит молодой человек, — они прекрасные работницы: орари, ризы, альбы, алтарные украшения — сколько всего сделано!» — «Сын мой, — отвечает мать, — украшать бедные оголенные церкви — это милость и удовольствие. Дай мне за это Бог радость и счастье для меня и детей!» — «Мать, не споете ли вы нам песню?» — «Милый сын, это в прошлые времена дамы и королевы работали над занавесями, распевая исторические песни!» — «Ах, однако, сударыня, я прошу вас — спойте». — «Ладно, милый сын, я не могу отказать вам в мольбе». И она поет:
