Повседневная жизнь советских писателей, 1930—1950-е годы - [86]

.

16 февраля 1942 года бюро Ленинградского горкома партии приняло решение о выращивании овощей и картофеля в сельских районах, прилегающих к Ленинграду и в черте города^[597]. Независимо от профессий, пола, возраста горожане работали на полях и огородах. В огороды были превращены улицы, бульвары, парки, дворы. Уже после прорыва блокады, вернувшись из эвакуации, М. Зощенко писал Л. Чаловой: «Устроил небольшой огород (на Марсовом поле). Вскопал две грядки, посадил редиску и картофель»^[598].

Осенью 1942 года, когда снабжение города продуктами улучшилось, появилась возможность увеличить рацион питания некоторых категорий населения. К группе рабочих и ИТР были приравнены многие работники науки и искусства. Но это было сделано слишком поздно: за зиму 1941/42 года Ленинград потерял 30–40 процентов интеллигенции^[599].

Очевидцы описали обеды, которыми в блокаду кормили ленинградских литераторов: «Принес он нечто, напоминающее мыльную воду. Это был дрожжевой суп… Там плавало несколько крупинок. Правда, крышка котелка доверху была наполнена овсяной кашей»^[600]. В 1943 году обед состоял из супа-бурды и второго, которое А. Кулишер назвала «писательские косточки». Это определение вошло потом в блокадный фольклор.

Многие литераторы были не в состоянии пережить блокаду. Но даже в этих обстоятельствах они не теряли человеческого достоинства. Например, жена литературоведа Б. Энгельгарда подобрала упавшего возле Дома писателя А. Франковского (в то время таких людей уже, как правило, не поднимали — не было сил) и привела к себе домой. Так и умерли они все втроем.

Несмотря на блокаду, большинство людей продолжали оставаться людьми. Ленинградка С. Альтерман рвалась в город — за вещами для интерната писательских детей и чтобы увидеться со своим мужем, от которого долгое время не было известий. И вот наконец она получила от него известие. «В этом письме мой муж сообщил мне, что напрасно я беспокоюсь о нем: если он не пишет, то на это есть причина. А причина проста — он полюбил другую, короче говоря, я уже женился, и она носит мою фамилию»^[601]. Несмотря на горе, причиненное близким человеком, Альтерман все же поехала в блокадный город, так как разрешение на ее имя уже было дано, а дети очень нуждались в вещах.

Около пятидесяти писателей погибли от голода и по дороге в эвакуацию. Надо отметить, что не всегда официальная дата смерти писателей совпадала с фактической. Дело в том, что во время блокады часто утаивали трупы, чтобы получить возможность отоваривать продовольственные карточки. «Официальная дата смерти Василия Васильевича [Гиппиуса] — 1 марта 1942 г. На самом деле он умер 7 февраля. Жена открыла окно кабинета, где он лежал, заперла дверь, заделала все щели и до первого марта по его карточкам копила хлеб. Это дало ей возможность похоронить мужа на Охтинском кладбище»^[602].

Вместе с населением ленинградские писатели не только преодолевали голод, но испытывали и все другие тяготы войны. Л. Гинзбург вспоминала: «Через несколько дней [после начала войны] в Союзе писателей объявили, что все поедут в неизвестном направлении рыть противотанковые рвы или строить заграждения…

Механизм работал формально, он поступал с человеком согласно тому, к какой категории в каждый данный момент был отнесен… данный общественный слой. В Ленинграде писатели, художники и другие — это сначала была категория добровольно зачисленных в ополчение. Необученных, почти невооруженных их мгновенно бросили под свежие немецкие силы. Погибли все. Довольно скоро писатели, художники, ученые стали категорией золотого фонда, который следовало эвакуировать и беречь… От писателей и прочих скоро потребовалось то же, что и всегда, только в большей мере»^[603].

Светлый праздник 9 мая 1945 года ленинградские писатели отметили в зале Дома писателей им. Маяковского, где состоялся праздничный вечер. Писатели пришли туда, вырезав продовольственные карточки и внеся по несколько рублей. И, несмотря на все бытовые трудности, это был самый лучший для них праздник.

«Мы зверски голодали»

…Спасибо тебе,

Городок на Каме —

глубокий,

надежный советский тыл, —

что с нашей прозою

и стихами

ты нас не обидел

и приютил.

H. Асеев^[604]

Эвакуация стала для многих писателей большим испытанием. М. Шагинян записала в дневнике 7–10 ноября 1941 года: «Из гостиницы нас выселяют, денег нет, не прописывают в милиции — значит, и карточек нет»^[605]. А вот запись, сделанная в середине войны, 26–27 июня 1943 года: «Сейчас наше бытовое положение очень улучшилось. Мы зверски голодали примерно с января»^[606].

Переселенцам оказывали весьма незначительную финансовую помощь. Так, в Западной Сибири ее размер не превышал 300 рублей, что равнялось рыночной стоимости двух ведер картошки^[607].

В начале 1942 года эвакуированные писатели распределялись по регионам следующим образом^[608]:

Регионы	Всего писателей	Московских писателей	Ленинградских писателей	Писателей из республик СССР
Ташкент	103	89	2	12
Татарская АССР:	74	74	—	—
Чистополь	45	45	—	—
Казань	23	23	—	—
Елабуга	6	6	-	-
Алма-Ата	33	21	4	8
Молотов	22	6	16	—
Свердловск	23	—	—	—
Уфа	31	9	—	22

Иногда эвакуированных подводила дававшая сбои финансовая система страны. 5 сентября 1941 года сокрушался Н. Виноградов-Мамонт: «…утром пришло известие: мне перевели из Москвы 100 руб[лей]. Денег на почте я не получил, ибо в кассе — пусто»